Милош Кратохвил - Магистр Ян
Гус выполнил его просьбу:
— Заповеди Евангелия в одинаковой мере обязательны для всех христиан, а следовательно и для папы и его наместников. Эти заповеди предписывают покарать, заблуждающегося и, если он будет упорствовать, изгнать его из своей общины. Но они ни в коем случае не отменяют главной заповеди, а она гласит: «Не убий!»
Прелаты захохотали и закричали:
— Трусишь! Бросаешь камень в святую инквизицию! Когда ты почувствовал, что твоя шкура в опасности, начал отвечать!
Гус ответил:
— Мне хотелось показать вам еще одну вашу ошибку… А смерти я не боюсь!
— Каждым своим новым словом ты подписываешь себе смертный приговор. С ума спятил?.. — раздался резкий, язвительный голос Жерсона.
— Я прибыл в Констанц по доброй воле… Мне незачем молчать…
— Лжешь! — закричали прелаты. — По какой это доброй воле? Ты был обязан явиться на суд!..
Не успел магистр возразить, как неподалеку от королевского кресла поднялся пан из Хлума и гневно крикнул:
— Нет, лжете вы! Самый могущественный человек не привел бы сюда магистра Яна против его воли. В моем замке он мог бы жить, ни о чем не беспокоясь. Я сумел бы защитить его как от короля чешского, так и от короля римского!
— Освободите его! — крикнул Вацлав из Дубе.
Все чешские паны поддержали Яна из Хлума и Вацлава из Дубе. Они начали угрожать прелатам.
Зал онемел. Никто не ожидал протеста светских господ. Как они осмелились орать на церковном соборе?! Да еще такие вещи!.. Сигизмунд еле сдерживал себя. Руки римского короля впились в подлокотники кресла с такой силой, что побелели суставы пальцев.
Святые отцы вскакивали и размахивали кулаками. Прелаты засыпали Гуса новыми проклятиями, обвинениями и вопросами. Теперь уже никто не мог успокоить возмущенных прелатов — ни король, ни кардинал дʼАйи.
Магистр молчал. Отвечать прелатам не имело никакого смысла. Цель этого процесса, по-видимому, была одна: запугать его, заставить сдаться.
Сигизмунд собрался было удалить из зала нарушителей порядка. Но они неожиданно притихли. Желая добиться более четкого хода заседания, дʼАйи обратился к присутствовавшим с просьбой задавать вопросы по очереди. Но, едва сказав это, он испугался своих слов. Его опасение оправдалось. Со скамьи поднялся какой-то французский епископ и, захлебываясь от любопытства, попросил обвиняемого объяснить, что он подразумевает под изъятием церковного имущества.
ДʼАйи сжал губы и строго поглядел на епископа. Проклятый болван! Именно от этого вопроса следовало бы воздержаться. Неужели епископ не соображает, что ответ Гуса на этот вопрос наверняка станет известным всему миру? ДʼАйи взглянул на Жерсона. Тот только пожал плечами. Конечно, куда легче одернуть Гуса, чем епископа.
Гус ответил:
— Земные блага созданы для того, чтобы все люди одинаково могли пользоваться ими. Стало быть, господа — не столько собственники, сколько управляющие имуществом. Если они плохие управляющие, надо отобрать у них имущество. Такие господа не лучше воров. Следовательно, если власть, особенно церковная…
— Это не имеет никакого отношения ни к процессу, ни к вопросу о вере! — прервал дʼАйи Гуса. — Время, предоставленное для выслушивания обвиняемого, — продолжал кардинал нарочито спокойным голосом, — уже давно перешагнуло за пределы человеческого терпения. Я хотел бы задать тебе, Ян Гус, последний вопрос. Ты не раз утверждал, что порочный папа, порочный епископ или порочный священник недостойны и не имеют права выполнять свои обязанности. Придерживаешься ли ты такого мнения о светских владыках? Что ты скажешь о короле?
— Если король погряз в грехах, то он — не король перед богом…
ДʼАйи наклонился, стараясь услышать всё, что говорил Гус. Получив ответ, кардинал быстро поднял голову и повернулся в сторону королевского кресла. Но оно было пусто! Сигизмунду надоели пустые разговоры, — он стоял у окна, весело болтая с двумя придворными. Волей-неволей кардинал дал знак одному прелату, чтобы тот попросил короля вернуться в свое кресло. Когда Сигизмунд пришел, дʼАйи попросил Гуса громко повторить последнюю фразу. Гус разгадал уловку кардинала и снова, не колеблясь, повторил свои слова. Все с любопытством поглядели на короля.
Сначала король задумался, а потом захохотал, ощерив свои хищные белые зубы:
— Милый сын, кто из нас без греха!
ДʼАйи набросился на Гуса:
— Мало тебе поносить и подрывать духовное сословие! Ты подымаешь руку и на римского короля!
ДʼАйи уже не мешал прелатам изливать свои чувства, и в зале опять поднялся крик.
Объявив о перерыве, дʼАйи встал и направился к Сигизмунду.
Когда Гуса снова привели в рефекторий, дʼАйи обратился к нему со следующими словами:
— Ян Гус, у тебя есть выбор: либо ты полностью сдаешься на милость собора, принимаешь его предложения, — в этом случае святые отцы обойдутся с тобой ласково и гуманно; либо остаешься в плену своих заблуждений, и тогда ты испытаешь новые огорчения. Смирением и отречением ты восстановишь наше доверие к тебе и завоюешь наши сердца. Отказом принять предложения собора ты проявишь закоренелое упрямство. Тогда оставь все свои надежды: нам не останется ничего другого, как сжечь тебя на костре.
Прелаты больше не шумели. Ведь остались одни формальности: приговор, разумеется, уже подписан. Судьи полагали, что еретик образумится и не пожелает пойти на костер.
ДʼАйи был разочарован. Внешне он оставался спокойным, но глаза его не отрывались от губ Гуса. Он всё еще надеялся, что ему удастся вырвать у Гуса слово «отрекаюсь!».
Этого слова ждал и Жерсон. Но у него не было такой веры, как у дʼАйи. Парижанин знал, что для богослова-фанатика достаточно еле теплящейся в душе искры, чтобы она разгорелась в пожар, способный охватить дворцы и замки, задушить в нем и господ и слуг. Жерсону было известно и то, что мечом можно восстановить порядок на более или менее длительный срок. Сам Жерсон верил только огню и мечу.
Сигизмунду тоже было не по себе. Если бы сумасброд Гус перестал упрямиться, у римского короля свалилась бы гора с плеч. А пока это дело сулит одни неприятности. Чешские паны не простят ему, Сигизмунду, — уже сейчас они мрачнее тучи. «Проклятый Гус! Разве можно быть одержимым такой идеей, которая приносит тебе один вред? Ты жертвуешь собой в угоду бредовым фантазиям. Чего ты добьешься, настаивая на своем? Ничего, кроме смерти. Что ж, если хочешь, умирай. Но кто будет расхлебывать ту кашу, которая заварится после твоей смерти? Никто, кроме меня! У, черт бы тебя побрал!..»
Кардинал дʼАйи напрасно наседал на Гуса, — еретик не сдастся. Забарелле хотелось видеть, как будет неистовствовать оскандалившаяся старая лиса. Ведь дʼАйи проигрывает папскую тиару, а после низложения Иоанна XXIII он приблизился к ней! Заставив Гуса отречься, дʼАйи оказал бы безмерную услугу церкви и поднялся бы в глазах прелатов. Все волнения черни, — о них поступают сюда вести не только из Чешского королевства, но и из других стран, — сразу бы кончились, если бы ее «святой» — еретик и подстрекатель — отрекся. Неудача дʼАйи в немалой степени содействовала личному успеху Забареллы — самого опасного соперника дʼАйи при избрании нового папы… А Гус? Разве он менее опасен? Невзирая на это, Забарелла в душе признавал, что сам он скорее наблюдатель, чем судья. Забарелла улыбнулся. Дождется ли он такого дня, когда что-нибудь потрясет его до глубины души? Не важно, чтó — зло или добро, любовь или ненависть… Ему, конечно, хотелось бы поверить во что-нибудь по-настоящему — так, как верит обвиняемый. А он, действительно, верит и готов умереть во имя этой веры. Умереть… Обвиняемый, кажется, собирается что-то сказать…
— Достойные отцы! — начал Гус. — Я прибыл в Констанц по собственной воле. Приехал к вам не для того, чтобы показать свое упрямство — любыми средствами отстаивать свои взгляды и свое учение. Нет, я хотел бы выступить на диспуте. Вы могли бы рассказать мне, что ложно в моих суждениях. Прежде всего я должен иметь возможность изложить свои взгляды. Если мои доводы будут признаны слабыми и опровергнуты аргументами, основанными на Священном писании, я покорно подчинюсь собору. Если вы наставите меня на истинный путь, я отрекусь от своих взглядов!
ДʼАйи побледнел. Крепко сжав челюсти, он произнес:
— Ян Гус, ты не понимаешь нас или — храни тебя бог! — не хочешь понять. Мы предъявили тебе категорическое требование. А ты всё еще ждешь наставлений. Опомнись, магистр Ян, ты сам ученый! Тебя наставляют более шестидесяти докторов теологии. Они познакомились с твоими сочинениями. Прелаты пришли к одному выводу, — он изложен в обвинительном заключении по твоему делу. Все единодушно говорят тебе: «Отрекись! Отрекись, Ян Гус! Отрекись!»
