Валерий Поволяев - Жизнь и смерть генерала Корнилова

В маленьком, зарешеченном толстыми прутьями оконце был виден чёрный огромный двор, устланный крупными плоскими камнями, по которому расхаживали двое часовых с винтовками. Шаги их звучали убаюкивающе. В четырёх углах двора в землю были врыты столбы, на них висели газовые фонари, дававшие неровный жалкий свет.

Разъезжая по лагерям, Корнилов старался запоминать, куда какая дорога ведёт, где стоят австрийские посты. Интересовало его и то, как мадьяры относятся к русским.

Жене своей он отправил — через Красный Крест — несколько писем, совсем, впрочем, не надеясь, что они дойдут до Таисии Владимировны, на этот счёт он даже сделал в конце писем специальные приписки... Ответа не получил.

Главное было, чтобы Таисия Владимировна знала, что он живой, стремится на родину, помнит и жену свою, и дом свой, всё это прочно сидит в нём. Ночами он часто просыпался, подходил к окну и долго смотрел на тёмный, угрюмый двор, словно ожидал кого-то, какого-то тайного знака или сигнала, но ни знака скрытого, ни сигнала не было, и Корнилов, опечаленный, с горько обвисшими усами, отходил от окна.

Через месяц Корнилов снова попал в город Кёсег, в резервный госпиталь, расположенный в дубовой роще, на невидимой границе Австрии и Венгрии, — два государства эти были слиты тогда в одно...

Стояло тихое лето, недалёкие горы таяли в горячем сизом мареве, в роще самозабвенно пели птицы. От пения их щемило душу, горло сжимала чья-то тугая лапа.

Корнилов пробовал избавиться от неё — бесполезно, на шею словно бы насадили металлический обруч.

Через три дня к Корнилову в госпитальный барак пришёл врач.

   — Вам, господин генерал, надо бы банки поставить, — послушав хрипы, возникшие в груди генерала, произнёс врач на чистом русском языке.

   — Вы русский? — спросил Корнилов.

   — Так точно! Полковой врач Гутковский.

Генерал вздохнул: в любом немецком лагере сейчас сидят русские.

   — Ну что ж, банки так банки, — покорно сказал Корнилов, хотя очень не любил разные медицинские процедуры — не потому не любил, что от них не было никакой пользы, по другой причине — ощущал себя беспомощным, особенно когда ставили банки, лёжа с голой спиной и задранной на шею рубахой. — Ставьте!

   — Организм у вас крепкий, господин генерал, — сказал Гутковский, — только ослаб после ранения. Организму нужна реабилитация.

   — Реабилитация... — Корнилов поморщился: он плохо относился и к разным словечкам, имеющим к России примерно такое же отношение, как Кёсег к Гималаям.

   — Да, восстановление организма, — подтвердил врач.

В госпитале работало несколько русских военнопленных. На подхвате у Гутковского, в частности, находился фельдшер Окского пехотного полка Серафим Цесарский, тёмные тесные палаты убирали Константин Мартьянов и Пётр Веселев — неунывающие люди, которые вечером под мандолину пели грустные песни про ямщика и его погибающую любовь, песни эти приходили послушать люди из всех бараков.

Гутковский снабжал их лекарствами, лечил, выдавал рецепты, занимался растирками, ставил банки и клизмы, заставлял стирать бинты... А вообще, русская речь в Кёсеге звучала в различных местах, не только в резервном госпитале, предназначенном для военнопленных.

Банки Гутковский поставил мастерски, Корнилов даже не почувствовал их, после двух сеансов ему сделалось легче, и Корнилов поблагодарил врача.

   — Спасибо, доктор. Напрасно я сомневался в силе банок.

   — Ещё пара сеансов — и вы можете говорить мне спасибо, ваше высокопревосходительство. Сейчас ещё рано.

Гутковский познакомил Корнилова и с чехом Францишеком Мрняком, который числился в госпитале работником на подхвате — он и судки из-под больных выносил, и полы мыл, и печи в больших гулких палатах топил, и с винтовкой в охране стоял — словом, был на все руки...

   — Я сочувствую России, господин генерал, — сказал Мрняк Корнилову, — и готов перейти на сторону русских.

   — Весьма похвально, — сухо отозвался Корнилов.

   — Наверное, потому меня и не посылают на фронт, — голос Мрняка сделался жалобным, — знают, что я перейду на сторону русских. — Мрняк показал чистые частые зубы. — Уважаю русских!

Гутковский, оглядевшись по сторонам — не слушает ли кто их, — сказал Корнилову:

   — Францишек — надёжный человек. Ему можно доверять.

Францишек Мрняк достал Корнилову старую, потёртую форму австрийского ландштурмиста[33], а также затрёпанную, побывавшую в разных передрягах солдатскую книжку на имя рядового 83-го пехотного полка Штефана Латковича. Корнилов прекратил бриться, зарос и стал походить на безнадёжного, смирившегося со своей судьбой старика. Гутковский у знакомого мадьяра купил карту Карпат, отдал её Корнилову.

   — Карта хоть и не военная, но довольно приличная.

Бежать генералу непросто — он всё время находится на виду, за ним следят, если он долго не показывается — начинает суетиться охрана. Рядовых часто выводят на работу, генералы, как правило, сидят в крепости, если же генерала куда-то отправляют, то окружают плотным конвоем, который не даст сделать лишнего шага.

Корнилов твёрдо решил бежать. Уповая на Бога, на везение, на счастливую звезду, хотя и понимал: если его поймают, то, как пить дать, поставят к стенке. К беглецам и немцы и австрийцы относятся одинаково плохо, выкручивают руки, швыряют в ледяные карцеры, вышибают зубы.

Главное — оторваться от погони, обмануть тех, кто кинется следом, сделать бросок по железной дороге, потом отсидеться где-нибудь на чердаке среди пыльных, старых вещей два-три дня, выждать, когда уляжется суматоха, и зашагать на восток, к линии фронта, к границе.

Корнилов был мрачен. Часами вглядывался в небольшую карту, переданную ему Гутковским, в изгибы капризной Быстрицы, Днестра, в коричневые наплывы горных высот, теребил тёмную бородку, обильно проросшую на щеках. Впрочем, не везде она была тёмной, седины тоже хватало.

В один из душных июльских вечеров, когда за стенами госпиталя недобро гукал молодой филин — зловещая птица, — Корнилов перекрестился.

   — Пора!

Самое лучшее было покинуть госпиталь ночью, но Корнилов боялся это делать в темноте — можно заплутать, нужен хороший проводник, Мрняк же в проводники не годился, он знал эти места плохо, да потом ему надо обязательно возвратиться в госпиталь, иначе его повесят — в общем, Мрняк отпадал... Но сам Францишек решил по-другому.

В Кёсеге, в солдатском магазине, он купил два отпускных бланка, аккуратным писарским почерком заполнил их — один на имя Штефана Латковича, второй на имя Иштвана Немета, и в отсутствие главного врача госпиталя доктора Клейна поставил на них печати. Подпись Клейна подделал.

Подделал и другое — специальную приписку в углу отпускного бланка, обеспечивающую бесплатный проезд по железной дороге до Карансебеша. Карансебеш — пограничный мадьярский городок, находящийся рядом с Румынией. Корнилов наметил его отправной точкой для пешего броска на восток.

Приписку Мрняк сделал красными чернилами, лихим росчерком пера поставив подпись доктора Клейна, оглядел её и остался работой доволен.

В солдатском магазине Мрняк купил и другие, не менее нужные вещи — пару штатских костюмов, два ранца, бинокль, компас и карманный фонарь. Потёр руки. Понюхал их, ухмыльнулся:

   — Порохом пахнут.

Он принёс Корнилову также старое, нечищенное ружьё, передёрнул затвор, проверяя ствол, — канал ствола был ржавым, винтовкой этой давно не пользовались, и чех извинился перед генералом, — дал также обойму с позеленевшими патронами, украшенными крупными головками-пулями.

   — Это на всякий случай, господин генерал, — сказал Мрняк. — Мало ли что может случиться.

   — Действительно, мало ли что может случиться, — согласился с ним Корнилов, — побег есть побег. — Повторил эту фразу по-немецки.

Мрняк удивлённо приподнял брови:

   — О-о, господин генерал! — Похлопал в ладони. — Браво, браво!

Когда Корнилов натянул на себя куцый, тесноватый мундир ландштурмиста, потом надел шинель, Мрняк придирчиво осмотрел его. Протянул поношенную форменную кепку с маленькой пуговкой-кокардой.

   — Теперь примерьте это, господин генерал.

Корнилов натянул на голову кепку, Мрняк с придирчивым видом обошёл его кругом. Потом обошёл ещё раз.

   — Ну что, не очень-то я похож на ландштурмиста?

   — Нет, почему же. — Мрняк критически сощурил глаза. — Вполне, вполне...

Поскольку генерал — не рядовой, в окошко палаты Корнилова, оформленной по всем правилам тюремного искусства, всё время кто-нибудь заглядывал — то дежурный надзиратель, наряженный в давно не стиранный, с желтоватыми пятнами халат, то заведующий тюремным отделением, то фельдшер-австриец, очень вредный, недоверчивый, с собачьим лицом, то просто любопытствующий денди-офицер из штаба крохотного гарнизона, расположенного в Кёсеге, — очень хотелось этому хлыщу посмотреть на русского генерала. Из-за всего этого было решено, что перед побегом Корнилов скажется больным и уляжется в постель. В нужный момент, когда настанет пора уходить, его подменит Веселов либо Мартьянов, — накроется одеялом с головой и сделает вид, что спит.