Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Книга третья
– Стоим на месте, ждем сигнала светофора. Рав Горовиц возглавит колонну… – достав из кармана жакета пачку сигарет, она ловко закурила:
– Мой покойный отец тоже был раввином. Его Натан Горовиц звали, – прибавила Регина:
– Идите вперед, рав Горовиц. Я навещала Каунас, а ребята здесь в первый раз. Я присмотрю за хвостом… – большие глаза взглянули на него. Регина забрала саквояж:
– Рав Горовиц, что с вами… – он стоял, не двигаясь. Регина подергала его за рукав пиджака. Аарон нашел в себе силы раскрыть рот: «Нам надо поговорить, госпожа Гиршманс…»
– Разумеется, в синагоге, – кивнула она, подтолкнув Аарона:
– Расскажите ребятам о городе. Это полезно, для расширения кругозора. Я провела занятие, в поезде, по истории евреев Литвы, но вы больше знаете…
Мимо пронесся автобус, зажглась зеленая стрелка светофора, запахло бензином. Колонна подростков, перекликаясь, пошла через площадь к Аллее Свободы.
Молодечно
Буфет на железнодорожной станции работал круглосуточно. За большими, чисто вымытыми окнами простирался пустынный перрон, укутанный белой, предрассветной дымкой. Часы под ажурным, кованым навесом показывали пять утра. Над стойкой темного дерева висел герб советской Белоруссии, с колосьями ржи, и коробочками льна, и два портрета, товарища Сталина, и товарища Пономаренко, первого секретаря центрального комитета партии, в Минске. На плите, в задней комнате, кипел большой, медный чайник. Столы устилали крахмальные скатерти. Радиоточка, под потолком, ожив, захрипела. Диктор сообщил:
– Седьмое июня, пятница. В Минске пять часов утра. Прослушайте концерт из произведений советских композиторов.
Заиграла бравурная музыка. Глубокий, мужской голос запел:
– В буднях великих строек,В веселом грохоте, в огнях и звонах,Здравствуй, страна героев,Страна мечтателей, страна ученых!
Высокий, белокурый мужчина, поднявшись, покрутил рычажок. Радио замолкло. На скатерти стояли фарфоровые чашки с кофе, бутылки пива, украшенное золотым ободком блюдо, со свежим хлебом, и колбасами, кровяной, скиландисом, рулетом из свиного желудка, гусиными полотками. Принесли соленые огурцы, моченые яблоки и острую, хрустящую, квашеную капусту. Дверь, ведущую в зал ожидания, заперли на ключ, изнутри. Буфетчик повесил табличку «Закрыто по техническим причинам». Он, неуверенно, посмотрел на часы:
– Первый дизель из Минска в шесть утра приходит, пан… – за полгода советской власти, здесь не отвыкли от подобного обращения.
– Полчаса, – улыбнулся гость, – не больше. Отменный кофе, – похвалил он буфетчика. Пожилой человек, гордо, сказал:
– Тридцать лет я кофе варю, пан. Еще со времен, когда все здесь… – он обвел рукой зал, – называлось Либаво-Роменской железной дорогой. У меня великие князья обедали, маршал Пилсудский… – посетитель был не из советских людей, хоть он и говорил на русском языке. Мужчина носил безукоризненный, серой шерсти, костюм, крахмальную рубашку, на манжетах сверкали золотые запонки. Рядом лежала граница с Прибалтикой. Буфетчик предпочел держать язык за зубами, тем более, что в кармане у него оказалась пачка десятирублевок.
Максим Волков вернулся за стол.
Блюдо украшала надпись: «Либаво-Роменская железная дорога». Мясо подали отличное, гусиные полотки таяли на языке, свежая колбаса пахла пряностями. Максим представил офицеров, за столиками ресторана, дам в шелковых платьях, при больших шляпах, старые, дореволюционные локомотивы. Покойная бабушка показывала фотографии родителей, сделанные до начала войны, до рождения Максима. Михаил и Зося позировали на балтийской Ривьере, с ракетками для лаун-тенниса, на яхте, в казино, в Мемеле. Волк смотрел на красивые, безмятежные лица, на четкие штампы: «Фотографическое ателье месье Гаспара, Мемель, 1912 год».
Отхлебнув темного, сладкого пива из хрустального бокала, он закурил «Казбек».
– Пиво вы делаете прекрасное, пан Пупко… – Максим, задумчиво, рассматривал этикетку Лидского пивоваренного завода:
– Даже в Москве такое редко встретишь… – Марк Мейлахович Пупко, бывший совладелец крупнейшего в Польше завода пива и газированных вод, сидел, не поднимая головы. Затянувшись папиросой, Марк Мейлахович закашлялся.
– Он меня не узнал. Пан Сигизмунд, буфетчик. Мы год назад у него обедали, с братом. Летом мы на море ездили. Всего год прошел… – порывшись в кармане пиджака, Максим передал собеседнику платок.
– Марк Мейлахович… – наставительно сказал Волк, – тюрьма меняет человека. Вы полгода отсидели, неудивительно… – он вытер длинные пальцы салфеткой.
Пупко, сгорбившись, глядел на бутылку:
– Это хороший рецепт, – вздохнул пивовар, – старинный. Со времен нашего прадеда, основавшего завод… – предприятие Советы национализировали, после захвата Западной Белоруссии. Марк Мейлахович развел руками: «Что нам оставалось делать, пан…»
Максим представился ему паном Вилкасом. Так его называли местные коллеги. Он приехал в Минск с удостоверением экспедитора Пролетарского торга, с выписанной командировкой в кармане, с военным билетом. В документе говорилось, что Максим Михайлович Волков освобожден от службы в армии, по причине плоскостопия. Волк озаботился белым билетом до начала финской войны. Судимых людей раньше в армию не брали, но от Сталина можно было всего ожидать. Максим воевать не собирался, более того, летом он хотел устроить себе второй срок, для спокойствия. Пупко, со старшим братом, сидевшим в тюрьме НКВД, в Минске, подвернулся, как нельзя кстати.
– У нас семьи… – Марк Мейлахович понурился, – дети. Пришлось отдать завод, банковские вклады… – оба брата закончили, Брюссельский технологический институт, во времена, когда их родная Лида была частью панской Польши, как страну именовали в советских газетах.
Польши больше не существовало. Прошлой осенью радио захлебывалось, передавая восторженные репортажи. Освобожденные трудящиеся забрасывали советские войска цветами.
По словам Марка Мейлаховича, НКВД, в Лиде, за три ночи расстреляло пять тысяч поляков, евреев и белорусов, офицеров, раввинов и просто обеспеченных людей. Братья Пупко отдали имущество Советам, однако их, все равно, арестовали и отвезли в Минск. Младшего, сидевшего сейчас перед Максимом, выпустили. Старший брат, Симон Мейлахович, оставался в камере.
Пупко нашел, пользуясь довоенными, как их именовали, связями, оборотистых людей. Он заплатил немалые деньги, часть которых лежала сейчас в портмоне у Максима. Волков уверил его:
– Не волнуйтесь. И вообще, – Максим повел рукой, – готовьтесь к отъезду. Когда ваш брат окажется на свободе, незачем вам здесь оставаться… – Волк, правда, подозревал, что недели через две Прибалтика тоже станет советской. Молодечно было последней станцией на железной дороге, куда продавали билеты. Дальше шла приграничная зона, нашпигованная красноармейцами, с военными базами, и аэродромами.
Максим хотел посадить Пупко на дизель, идущий в Лиду, и вернуться в городской Дом Крестьянина, бывший отель «У Венцеслава». В его чемодане лежала простая, рабочая одежда, и крепкие сапоги. Отправляться в леса, в костюме, сшитом у частного, домашнего портного, из английского твида, было непредусмотрительно. В тайнике, в подкладке чемодана, он хранил хороший, пристрелянный револьвер, вальтер. После осеннего похода Красной Армии на запад, в Москве появилось трофейное оружие. Волк предпочитал его советским пистолетам.
Он пил кофе, думая, что мог бы и сам уйти в Литву, пока дорогу не перекрыли большевики:
– Языки я знаю, не пропаду… – взглянув за окно, Максим увидел, что на перроне появляются люди, в штатских костюмах, – хотя в Европе война сейчас… – он поморщился. Волку было неприятно думать о Германии. Гитлера он считал таким же сумасшедшим мерзавцем, как и Сталина:
– И потом, – напомнил себе Максим, – у меня дело, ребята. Нельзя их бросать. Я даже кольца не взял, с собой… – он, невольно, улыбнулся:
– Но я и не встретил той, кому бы хотелось его отдать… – кольцо он спрятал, у матушки Матроны. Максим не волновался за змейку, даже учитывая будущий срок. Впрочем, он не собирался зарабатывать лагерь за спасение старшего брата Пупко из тюрьмы, или нелегальный переход границы. Вернувшись в Москву, Волк намеревался попасться на карманной краже, в метро. Он не хотел сидеть больше года, или уезжать далеко от столицы. В лесу он встречался с надежными людьми, поляками, ушедшими в подполье прошлой осенью. Они наладили канал перехода в Литву. Максим, перед возвращением в Минск и началом работы по старшему брату Пупко, хотел все лично проверить.
– Смотрите, – Марк Мейлахович приподнялся, – перрон оцепили… – губы пивовара побледнели, он часто задышал:
– Это НКВД. Пан Вилкас, за нами следили, нас арестуют… – Волк разломил медовое печенье:
