Роберт Грейвз - Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 4. Жена господина Мильтона.
— Но что станет с твоей «Историей Британии» и Латинским словарем? А как насчет твоей книги о Христианской доктрине? Когда ты сможешь их закончить?
— Они подождут. Кроме того, Нэд по настоянию отчима отправляется в университет, и я не могу заниматься словарем или Христианской доктриной, потому что Джон не обладает трудолюбием Нэда.
— Надеюсь, — сказала я, — что наш новый дом будет с садом, где я смогу прогуливаться, а наши дети могли бы поваляться в травке.
— Дом господина Томсона выходит в Спринг-Гарденс, — ответил муж, — но туда я не позволю ходить жене с моими детьми. Там прибежище наглых карманников, шлюх и праздношатающихся солдат. Если будет стоять хорошая погода, ты можешь отправиться с детьми в сады Уайтхолла. Я постараюсь добыть туда билет, и там куда более приличная компания.
— Это было бы прекрасно, если только ты наймешь молодую сильную девку, которая несла бы нашу Нэн. Она не сможет дойти до Дворца. У нее болит ножка, и тебе это прекрасно известно.
— Тебе следовало об этом подумать, когда ты рожала уродца, — прервал меня муж. — Я — не дурак, и знаю, почему дети рождаются уродами. Не смей мне больше ничего говорить, пока я тебя не обвинил в том, что ты желала избавиться от моего дитя, пока оно находилось у тебя в утробе. Если бы Нэн оказалась сыном, которого я так ждал, и если бы ты его изуродовала, я бы повесил тебя.
— Муж, Бог тебя простит за подобные обвинения, потому что клянусь сердцем, я бы не смогла сделать ничего подобного со своим ребенком.
Муж холодно улыбнулся и сказал:
— Мэри, ты всуе упоминаешь имя Божье; Бог вообще тут не при чем. Но когда моя дочь Энн станет взрослой и будет спрашивать соседей: «Как так случилось, что меня покарала рука Божья? Почему он был так жесток со мной?» — тебе не кажется, что они могут ей ответить: «Нет, милое дитя, это сделала с тобой твоя злая мать; Бог тут ни при чем!»
Как вообще можно что-то доказать такому человеку? Я ему только сказала:
— Словом, Совет станет тебе платить шестнадцать шиллингов в день, и поэтому наши бедняжки дети будут сидеть, не вылезая из шумного дома на вонючей улице, и никогда не смогут понежиться на зеленой травке и полюбоваться яркими Цветочками.
— То, что хорошо для меня, — ответил муж, — хорошо для моей жены и детей, не так ли? Тебя не касается, сколько я зарабатываю, и если бы твой отец заплатил тысячу фунтов, обещанных мне, ты смогла бы нанимать кого угодно.
О, опять эта тысяча фунтов! Он никак не может об этом забыть! Он всегда хвалился, что может, когда нужно, себя сдерживать, как Каспийское море, где нет никаких приливов и сильных волн. Но как-то ночью мы с ним поругались, не помню из-за чего. Я не могла спать и примерно за час до рассвета встала с постели и отправилась вниз. Там я раздула очаг, от очага зажгла свечу. Из рабочей корзинки, лежавшей на каминной полке, я достала ножницы, чтобы подрезать себе ногти, и тихо отправилась снова в спальню, прикрывая пламя свечи рукой, потому что не желала будить мужа. Но он спал очень чутко и был весьма подозрительным человеком, и когда увидел, что я крадусь со свечкой и ножницами, сразу вскочил и вырвал у меня из рук ножницы. Это были очень хорошие ножницы, изготовленные в Вудстоке, и Мильтон выбросил их из открытого окошка. Потом муж заорал изо всех сил:
— О, Далила, Далила, дочь филистимлян! Но твой Самсон спит очень чутко и следит за тобой одним глазом![71]
Я начала одновременно рыдать и хохотать в темноте, потому что он затушил свечку, и сказала Мильтону:
— Эсквайр Самсон, разве я не могу постричь ногти? Ты наставил мне синяков, вывихнул палец, закапал горячим воском ноги и вышвырнул ножницы, которыми было так удобно пользоваться. Прошу тебя, скажи, что ты еще придумаешь? Ты что, испугался, что я срежу твои локоны и тем самым лишу тебя твоих священных мужских достоинств? Прости меня Боже, но я никогда не лягу в одну постель с визгливым мужчиной, потерявшим свое мужское достоинство!
Он смог мне ответить только одно:
— Тебя за это накажут, наглая Ламия, чудовище в облике женщины, вампир и василиск из Форест-Хилл, который потихоньку крадется ко мне в темноте!
Но на следующий день он больше не заговаривал о случившемся, и мне кажется, что он устыдился своего гнева — вечером я нашла в рабочей корзинке другие ножницы, такие же хорошие, как и те, что он выбросил. Мне просто повезло: я не стала ему говорить, что прежние ножницы зацепились за ветки и висели там, дожидаясь меня.
Мы переехали к господину Томсону, который выделил нам три комнаты наверху. Одна из них, самая большая, предназначалась для книг мужа, и он там часто спал. Маленькую комнату выделили для Джона Филлипса. У меня была достаточно большая комната с темной комнаткой, где спали дети. Она выходила на Стренд. Мы все вместе завтракали и ужинали у меня, и принимали гостей. Муж сказал, что теперь нам можно отпустить слуг, потому что господин Томсон будет нам помогать, и мне останется только присматривать за детьми и следить за его одеждой.
Мне было неприятно жить в доходном доме с двумя маленькими детьми, потому что я воспитывалась в поместье, а здесь были хмурые и неприветливые слуги, и кухня находилась от нас далеко, и туда нужно было спускаться по шести маршам крутой лестницы и пройти два темных и длинных коридора. Во дворе, где мне приходилось стирать белье, было всегда полно кучеров, пьяных конюхов, и туда заглядывали пьяницы из таверны «Бык», находившейся рядом. Там нельзя было сушить белье и пришлось протянуть веревку под окном.
Муж вставал рано и до завтрака занимался делами. Завтракал он в семь утра. После этого он отправлялся на работу. Сначала он ходил в Дерби-Хаус, но потом стал работать в Уайтхолле. Он не появлялся дома до ужина. Мильтон брал с собой сверток с хлебом и сыром.
Джон Филлипс оставался дома целый день, выполняя данные ему Мильтоном задания. Он также писал книгу о том, как легко и быстро выучить латынь. Впоследствии эту книгу напечатал господин Ройстон. Джон начал оказывать мне знаки внимания и с удовольствием выполнял мои поручения, даже присматривал за девочками, пока я находилась на кухне, хотя и не любил детей. Но потом между нами пробежала кошка, потому что я поняла, что юноша воспылал ко мне преступной страстью, и если бы я ему это позволила, с удовольствием лег бы со мной в постель. Как-то он показал мне любовные вирши, написанные им, и признался, что в них он воспевает мои волосы, сравнивая их с локонами Береники. {61} Я пришла в ярость и дала ему по носу, так что у него пошла кровь, и порвала поэму в клочья. Но я не очень сильно его обвиняла в распущенности: ведь он стал взрослым, а муж так строго надзирал за ним, что бедняга никак не мог выпустить пар и весело провести где-нибудь ночку! Кроме того, ему приходилось слишком много времени проводить в моем обществе, и ему было известно, что мы не очень ладим с мужем. Я боялась, что он станет строить козни против меня, но Джон не был мстительным и видя, что я не стала на него жаловаться, он тоже не распускал язык. Джон больше не пытался мне услужить, постоянно презрительно молчал и стал запираться у себя. Мне пришлось вести очень одинокую жизнь у Томсона, меня навещала только Транко. Два дня в неделю она забирала меня и девочек в дом своего мужа, где у них был небольшой садик. Там я могла встречаться с моей милой матушкой и Зарой. Иногда я виделась с младшими братьями, когда они могли оторваться от своих занятий. Матушка никогда не приходила к Томсону, потому что терпеть не могла моего мужа.
Муж писал для Государственного Совета письма на латыни, но это была только небольшая часть его работы. Он начал писать трактат, направленный против неестественного союза в Ирландии, вдохновителем которого был маркиз Ормонде. Самым главным для Мильтона было написать книгу в ответ на произведение «Портрет Его Святого Величества», над ней он работал большую часть весны и все лето. Но на него возложили сложную задачу помогать Совету в борьбе против книг и памфлетов, враждебных новому правительству. Подобных книг публиковалось громадное количество, и их можно было разделить на три категории: роялистские, пресвитерианские и книги левеллеров.[72]
Так и произошла эта трансформация: мой муж написал Areopagitica в качестве протеста против цензуры, а сейчас он сам стал вместе с господином Фростом, Главным Государственным Секретарем и Цензором.
Он должен был карать авторов, выпускавших книги без патента, и печатников так жестоко, как король Карл и пресвитерианцы даже не пытались.
Не представляю, как он примирился с собственной совестью. Я не пыталась что-либо у него узнать. Но мне кажется, что он поддерживал иезуитов, считавших, что цель оправдывает средства. Более того, он написал Areopasitica в качестве протеста против того, что ему нужно было получать патент на собственные мудрые книги у дураков. А сейчас все было по-другому. Он, мудрый человек, должен был выдавать патент на книги дураков!
