Владислав Бахревский - Ярополк
Баян еле-еле разыскал озерцо, где когда-то встретил умного зверька – ласку.
Вместо церкви, построенной княгиней Ольгой, невысокий холм. На вершине холма пламенеет кипрей, но к цветам не подступись – крапива.
С замирающим сердцем кинулся Баян через кустарник к скале, к Каменному коню.
Конь был на своем месте, но Баяну показалось, что и ему, каменному, невыносимо тяжело в одиночестве. Голова словно бы угнулась, копыта от напряжения потрескались. Да ведь и то! Русь на себе несет, а может, и не одну Русь, всю землю скифскую, со всеми ее ордами, городами, весями, со всеми ее напастями и чудесами.
Баян вспомнил слова праздничного гимна:
«Свет денницы явился белому коню! И окунул он морду в ясли и ел свет дней, как зерна пшеницы…»
– А съел ты, конь, с той поры всего девять лет…
Погрустил Баян о минувшем, о канувшем, о своих товарищах, о кузнецах Любиме, Лучезаре, Любомысле. Особо вздохнул о Горазде… Бог милостив, где-то они живут, делают дело, какому были научены Благомиром и волхвами.
Потянуло Баяна к тайной пещере. Разыскал.
В пещере стояла тьма. Это была тьма тишины.
Баян помнил слово, от которого явился в пещере свет. То слово – «Алатырь». Но сотворить чудо словом дивного волхва Благомира не посмел, а своего слова, столь же всесильного, всевластного, у него пока что не было.
Не один день ходил Баян по долам да по лесам, пока наконец не встал перед ним могучий бор, где жили бортники. Первое, что увидел: дуб – медовая казна. Тотчас явилась картина перед глазами. Сидят на скамье из целого струганого ствола Благомир, Добромысл, Доброслав и Радим… Орел тогда прилетел! Принес орлятам волчонка. Как же страшно было идти к этому дубу с орлиным гнездом, когда Благомир послал за благословением, а коснуться надо было не самого дуба – корней…
Все вокруг прежнее, вот только сам он другой. Повидавший хазар, ромеев, болгар, печенегов… Пошел дуб обнять да и обмер! Из-за дерева вышел… человек. Подол длинный, черевички махонькие – женщина, но вместо лица, вместо груди, рук… шевелящаяся темная короста… Баян попятился, хотя и успел сообразить: человек перед ним – человек, а короста – пчелы. Помочь ведь надо, но как? Насмерть закусают обоих.
Человек, увидев Баяна, охнул, приподнял плавно руки вверх, и пчелы потекли с рук, с груди, с головы к дуплам дуба. Живая короста таяла, и увидел перед собою Баян – деву.
– Ты – внучка дедушки Рода Всеведа Синеглазка.
– Угадал.
– Я не угадывал, я узнал.
– Я верила, что ты придешь. Никто из злыдней нашего заговора не превозмог. Слово наше было белое, как Алатырь-камень.
– Мы ведь для крепости поцеловались.
– Верно, – сказала Синеглазка, зардевшись. – Маленькая была, глупая…
– Почему же глупая? Я пришел за твоими поцелуями.
Синеглазка потупила голову, но тотчас спохватилась:
– Путнику с дальней дороги – перво-наперво: баня!
– Нет! – сказал Баян. – Позволь мне посмотреть на тебя, побыть с тобою… Только как же это ты с пчелами-то так…
– Словечко знаю, – простодушно сказала Синеглазка.
Она повернулась и пошла, пошла не к веси, не к дому, и он поспешил за нею и никак не мог стать рядом: тропа была узкая, а кругом ветки, больно хлеставшие по лицу.
Синеглазка повернулась вдруг, и они оказались глаза в глаза. И он догадался: стоять, смотреть – мало, нельзя! Протянул руки, и Синеглазка пошла в его объятия, а губы у нее, как и в детстве, были все равно что земляника.
У Баяна голова пошла кругом, но тут затрещали кусты и на тропу выбежал медведь да и стал на дыбы. Баян отстранил Синеглазку, закрывая ее собой, но она засмеялась:
– Это наш Топтыга! Помнишь медвежонка? Он у нас пчелиный сторож. Правда, правда! – И крикнула медведю: – Пропусти нас, косматый!
Медведь тихонечко рявкнул, вроде как поздоровался, и отступил с тропы, лапами отгребая прочь ветви, чтоб не помешали хорошим людям.
Они вышли к ручью. Сели на зеленый лужок, свеся ноги над водой.
Синеглазка вдруг заморгала ресничками, слезы покатились неудержимо.
– Ты что?! – испугался Баян.
– Ты не шел! Ты все не шел, а ко мне женихов каждый день присылают.
– Я был в Царьграде, – повинился Баян. – Потом с князем Святославом на войне. Потом у печенегов.
Синеглазка обняла его, поцеловала, горько, во все свое сбывшееся счастье.
– Видишь? – показала она на древнюю, укрывшуюся длинными ветвями ракиту. – Пусть нас завтра же обведут вокруг нее.
У Баяна сердце вздрогнуло, но ничего не сказал: в лесу порядки лесные. Господь простит.
– Живы ли старики, у которых мы останавливались с Благомиром? – спросил Баян. – Добромысл, Доброслав…
– И ветхий Радим! – закончила весело Синеглазка. – Все живехоньки, все в добром здоровий.
– И Радим?!
– А что ему сделается? Мед – еда людей долгого доброго века… Ты меня не увозил бы отсюда. У нас хорошая жизнь. Нам дом поставят, деревья медовые дадут…
– Я попрошу великого князя отпустить меня.
У Ярополка душа отзывчивая.
– Ах, Баян, я буду с тобой на земле, на воде, в небесах – только бы вместе!
День-радость получился добрым и долгим.
Гостя встречали, кормили-поили, отвели в баню, снова кормили, беседовали. Старейшины бортников Радим, Доброслав, Добромысл и другие старики водили Баяна на вечернюю зарю смотреть.
– От зорь душа зорче, – сказал Доброслав.
– Зори гонят из сердца потемки, – поучил молодого Добромысл.
Радим же только глянул на всех и устремился дивными очами своими еще к одной, к светлой, к пылкой, заре.
А утром Баяна и Синеглазку вывели к древней раките.
– Ой лю-ли! – пели девушки.
– Ой, ракита-ракита! Сколько сердец тобой повито! – говорили старшие. – Сколько судеб сошлось на твоем кругу, на неразъемном.
Весь народ был на лугу. Ждали, когда солнце встанет над лесом, когда цветы и травы подсохнут от росы.
Возложили невинные девы на головы Баяна и Синеглазки сокровенные венки, и самый крошечный мальчик, только-только научившийся ходить, побежал, посеменил, счастливый и радостный, вокруг ракиты, хватаясь за длинные ее косы. Баян и Синеглазка, соединя руки, двинулись следом за своим шустрым водителем.
– Ничего не страшись! – шепнула Синеглазка.
И вовремя! Прилетели два роя, сели на венки новобрачных, и бортники радовались доброму знаку.
– Что царь, что царица – матке-пчеле любы.
На пиру молодым ни есть ни пить не полагалось, а постелили им в амбаре. В открытых полных ларях – зерно, в чашах – ставленые меды, в бочках – мед, в блюдах – кушанья.
Постель была разобрана. Возле постели стояли решета: одно с жемчугом, другое – с золотом.
Синеглазка опустилась перед Баяном и сняла с ног его обувь.
Тотчас подхватил Баян Синеглазку на руки, на постель положил. И когда пришла к ним минуточка роздыха, Синеглазка благодарно прижалась головкою к плечу суженого:
– Не пирование ты выбрал, не сладкий мед, не жемчуг – слезы мои, не золото – твои умыслы. Меня взял.
– Но теперь-то не грех и попировать!
– Ой не грех! – согласилась Синеглазка, и откушали они под крики петухов в темноте от всех яств и всякую чашу пригубили.
Догадались, что ночкой темной слаще всего, что дороже всего.
Свадьба кончилась, а праздники только начались. Всею весью дружно, с песнями строили дом молодым. Водили к медовым деревьям, приданому Синеглазки.
Наконец позволено было новобрачным сесть на коней, ехать к матушке, к батюшке Баяна, к светлому князю Ярополку.
Дары великого князя
В доме Знича и Власты тоже было суетно и радостно. Власта принесла сына. После родов помолодела на добрых двадцать лет. Синеглазке обрадовалась, как лучшей подруге. Синеглазке же в семье Баяна было хорошо, своего деверя нянчила с нежностью.
– Деверь невесткам друг! – смеялся Знич. – А у нас невестка деверю нянька.
Второй свадьбы не стали играть, решили иначе отметить семейные радости. Дождались приезда Дукаки и Золотой Косы, у них тоже сын родился, и отправились все вместе к великому князю.
Принял Ярополк своих подданных, принесших ему детей, не хуже чем бояр: в тронном зале, сидел в венце, рядом с ним его гречанка.
На Баяна посматривал приятельски, на Синеглазку с братской любовью.
– Судьба, Баян, к тебе милостива! Уж очень даже милостива!
Княгиня Александра после приветствий сошла с трона, попестовала обоих младенцев, а когда услышала о судьбинах Золотой Косы и Власты, растрогалась до слез. Подарила новорожденным на зубок по серебряной ложечке.
Ярополк же так сказал:
– Мой отец, великий князь Святослав, войну почитал за жизнь. Я не хочу отнимать дитятей у матерей, супругов у жен, кормильцев у стариков. Покой не шумлив, не красен пролитой кровью. Покой зелен, как трава, золотист, как хлебушек в поле. Он ведь и солон. Труд любит пот. Будем жить покойно, сколько отпустит нам благословенного мира судьба наша. Я радуюсь рождению мужей, будет кому поле сеять, дома ставить. И вот вам мой дар: каждой семье по коню да по плугу, а как привезут мне семена пшеницы из-за моря, дам и семян на развод.
