Генри Хаггард - Падение Иерусалима

Прошло почти три месяца, прежде чем однажды, после захода солнца, галера медленно вошла в александрийскую гавань и бросила якорь в тот самый миг, когда над морем блеснул луч Фаросского маяка. Плавание в эту зимнюю непогоду было достаточно тяжёлым, галере приходилось долгими неделями укрываться во многих портах. Несмотря на недостаток еды и воды, галера всё же благополучно добралась до своей конечной цели, за что епископ Кирилл, римлянин Марк и другие христиане, что были на борту, стоя на коленях в своей небольшой каюте на баке, вознесли благодарственную молитву, но было уже слишком поздно, чтобы подойти к пристани. Они все высыпали на палубу, ибо запасы пищи у них истощились, а вода оставалась только затхлая, и, прислонясь к фальшборту, жадными глазами смотрели на берег, где горели тысячи огней огромного города. Недалеко от них, на расстоянии не большем, чем полёт стрелы, стояло другое судно. Глядя на его чёрные обводы, они услышали, что на его палубе поют и звуки пения разносятся над тихими, озарёнными лунным светом водами гавани. Они слушали не очень внимательно, пока не вникли в слова этой песни. Прислушавшись, они переглянулись.

   — Это не матросская песня, — сказал Марк.

   — Нет, — ответил Кирилл, — это христианский гимн, который я хорошо знаю. Слушайте. Каждый стих кончается словами: «Мир душе твоей».

   — Стало быть, — сказал Марк, — это христианский корабль, иначе они не решились бы запеть этот гимн. Ночь спокойная, почему бы нам не спустить лодку и не отправиться к ним? Я хочу пить, а у этих добрых людей, наверное, есть свежая вода.

   — Как хочешь, — ответил Кирилл. — Может быть, у них есть не только свежая вода, но и свежие новости.

Немного погодя маленькая лодка подошла к борту незнакомого корабля, и её пассажиры попросили у вахтенного разрешения подняться на борт.

   — Каков ваш опознавательный знак? — спросил он.

   — Знак креста, — ответил Кирилл. — Мы члены христианской общины Рима и услышали ваш гимн.

Им сбросили верёвочный трап, и вахтенный радушно пригласил их подняться.

Они взошли на палубу и направились к капитану, который находился под парусиновым навесом, растянутым на юте. Здесь, озарённая светом фонарей, стояла женщина в белом платье, она очень мелодичным голосом пела припев гимна, а все остальные подхватывали.

   — Я восстал из мёртвых, — пропел голос. В его тоне и тембре было что-то очень знакомое, что-то, проникавшее в самое сердце Марку.

Вместе с Кириллом он прошёл мимо скамей для гребцов; певица услышала их неуверенные впотьмах шаги и замолкла. Затем шагнула вперёд, вглядываясь во мглу, и её лицо оказалось на ярком свету. Никого не видя, она продолжала петь:

   — О, нечестивцы, я восстал из мёртвых.

   — Смотри, смотри! — выдохнул Марк, хватая Кирилла за руку. — Смотри, это Мириам либо её дух.

Через какой-то миг и он тоже очутился на свету, и его глаза встретились с глазами певицы. Она негромко вскрикнула и упала без чувств.

Так подошла к окончанию эта длинная история. Они узнали, что весть о гибели «Луны» была ложной. «Луна» перенесла сильный шторм, но её искусный капитан Гектор сумел благополучно укрыться в одной из гаваней на их пути. Оттуда она направилась в Сицилию, здесь её подремонтировали, подновили оснастку, и она продолжала путь. Восемь недель «Луна» простояла в одном из греческих портов в ожидании хорошей погоды и наконец с попутным ветром благополучно добралась до Александрии, всего на два дня раньше, чем галера Марка. Отсюда следовало, что корабль, крушение которого видели матросы «Императрикс», также назывался «Луной», название тогда довольно распространённое, или же просто произошла ошибка. Возможно, умирающий моряк в бреду назвал знакомое ему имя другого корабля. Так, по благоволению Провидения, «Луна» с Мириам и другими избежала всех опасностей и достигла гавани Александрии.

Прежде чем расстаться в эту счастливую ночь, они поведали друг другу всё, что знали. Мириам узнала, как Халев сдержал данное ей слово; хотя он и считал её мёртвой, яростная гордыня и ревность не позволили ему упомянуть об этом в письме Марку. Она узнала также, как Марк был спасён Кириллом от самоубийства и как он присоединился к христианскому братству. И как же в последующие годы были они рады, что он принял крещение, уверенный, что её нет в живых! Теперь никто не мог обвинить его в том, что он переменил веру ради женщины; их совесть могла быть совершенно спокойной.

Наконец-то они поняли, что Божий Промысл провёл их через многие испытания, опасности и искушения. Ради их же собственного блага.

Наутро там же, на корабле «Луна», Марк и Мириам, которую римляне называли Жемчужиной, были обвенчаны епископом Кириллом. Шафером невесты был центурион Галл, а седовласая, яростноглазая Нехушта благословила их от имени покойной матери, чьё запрещение так и не было нарушено.

Леонард Грен

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ИЕРУСАЛИМА

Придут дни, в которые из того, что

вы здесь видите, не останется камня

на камне; всё будет разрушено.

Потому что это дни отмщения,

да исполнится всё написанное.

I

В конце декабря 65 года по Рождестве Христовом накануне праздника Обновления храма бесчисленные массы народа стекались отовсюду в Иерусалим.

По большой северной дороге двигались огромные караваны богомольцев из Галилеи, Сирии, Египта и Вавилона, даже из самых отдалённых стран царства парфян и персов.

Караваны шли при пении напутственных гимнов, под звуки барабана и тамбуров. Дети, старики, женщины, закутанные покрывалами, ехали верхом на мулах, ослах и верблюдах, а мужчины, одетые в бурнусы из верблюжьей шерсти, с длинными посохами в руках, вели на поводу вьючных животных.

Нередко этих усталых, покрытых пылью богомольцев обгоняли богатые караваны купцов из Цезареи и корабельщиков из портовых городов Приморской области. Мелькали яркие уборы, пёстрые ковры, и раздавался нестройный звон серебряных колокольчиков. Чем ближе к Иерусалиму, тем многолюднее становилась дорога и от Бирофа, вплоть до укреплённых стен Везефы, представляла оживлённую, своеобразную картину. По всем просёлкам, прилегавшим к большой дороге, также двигались толпы народа. Тысячи конных и пеших людей, вереницы обозов, многочисленные стада быков и овец то и дело вступали на главный путь. Здесь они производили невообразимую суматоху, сталкиваясь с плавно идущими караванами, поднимали облака пыли, оглашали воздух криками, рёвом и блеяньем.

У стен Иерусалима, как вода в половодье, беспрерывно прибывающий люд образовал необозримый табор. Давка происходила под тяжёлыми сводами городских ворот, где люди и животные, стиснутые в единую толпу, проталкивались вперёд неудержимым натиском.

Огромный и без того многолюдный город походил теперь на кишащий муравейник. В его переполненных домах и гостиницах не хватало более места для бесчисленных гостей. Поэтому на улицах раскинули шатры, устроили шалаши из пальмовых ветвей и виноградных лоз, а к стенам домов приделали навесы, где разместили животных и людей, создав таким образом город в городе. Однако, несмотря и на эти меры, десятки тысяч народа остались без приюта и окружили лагерем стены Иерусалима.

Шумны, кишащие народом улицы представляли живописное зрелище; тут как в калейдоскопе, пестрела и беспрерывно менялась смесь всех племён и национальностей древнего мира. Среди коренных правоверных иудеев, суровых, неприветливых, замкнутых в себе, как и негостеприимная, каменистая их страна, поминутно встречались весёлые, открытые лица белокурых граждан геннисаретских городов. Забубённые головы — ремесленники и матросы из промышленных и портовых местностей Финикии — толклись среди благочестивых иерусалимлян, неприлично переругиваясь и горланя языческие песни. Евреи с берегов Тибра, Ефрата и Нила, богатые судовщики из Цезареи, Сидона, Александрии, изнеженные сиро-греки, эллины попадались в толпе рослых пастухов и поселян нагорной галилейской страны, в грубых одеждах из козьих шкур, и среди полудиких сынов пустыни, разбойничьих идумеян.

Тут были гордые чванные саддукеи в богатых шёлковых одеждах, учёные фарисеи и книжники в шерстяных белых талифах с кистями, в широких филоктериях и аскеты эссеяне в убогих одеждах из грубого синдина[54]. Толпа деловых левитов, учеников закона и простых храмовых служителей смешивалась с толпой торговцев, с солдатами римского гарнизона и храмовой стражи, но более всего здесь было босоногой иерусалимской черни и нищих.