Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
— А вы нуждаетесь в них?
— Нет, если честно! Пока нет.
— Вот видите! Лучше проводите домой. Я устала от некоторых лиц в этой зале.
— У нас обнаруживается сродство душ.
— Всегда обнаруживалось. Хотя… Не выдумывайте! У Печорина ни с кем не может быть родства души.
— Кроме такой, как вы. И потом — я не Печорин.
Они сели в ее карету, поставленную на сани, и покатили по сонным улицам, где сугробы достигали первых этажей.
— У вас нынче — снежная зима!
— А у вас? — спросила Ростопчина.
— Я — нездешний. У меня там почти нет снега. Только горы. Но это смотрится благословенно. Я читал ваши стихи. Вы не обидитесь, если скажу, что вы — поэт? Некоторые мне понравились. Очень.
— Почему я должна обидеться?
— Похвалы всегда кажутся неискренними. Мне во всяком случае! И… это смутное занятие — поэзия. В наше время вообще разучились писать стихи. Даже французы.
— Вы лжете, как в юности! Вам слегка понравилась я, и вам сразу стали нравиться мои стихи!..
— Почему это лгу? Правда, нравятся.
— Но Лермонтову не могут нравиться стихи какой-то Ростопчиной! Я понимаю в различиях!
Они помолчали. Может, прошел век… Да они и подъезжали уже к ее дому на Почтамтской.
— Почему мы не встретились раньше? Когда я был еще здесь?
— А что бы это изменило? Я бы стала лучше писать? Оставьте! Во-первых, я жила с мужем в Москве и очень долго пыталась выстроить эту свою жизнь.
— Да. Говорят, он у вас оригинал.
— Мне вообще везет на оригиналов!..
— Говорят, вся ваша квартира полна книг!..
— Да. Он их собирает. Но не читает! Хорошо, что мы не виделись с вами. Я на вас сердилась!
— За мою шутку с вашей кузиной Катишь?
— Да. Зачем вам понадобилось разрушать ей жизнь? Да подайте же мне руку как следует — невоспитанный вы человек!..
— Подал! — Он, правда, задумался и не сразу протянул руку. Она как раз выходила из кареты и ступила на снег. На том они расстались.
V
Ее карета довезла его до дому. Он хотел броситься следом за ней — назначить встречу или хоть наутро нагрянуть с визитом: если ему что-то льстило, он старался не выпустить из рук, так был устроен. Он не любил светских женщин, ибо не верил в их любовь. Но внимание их ему нравилось, более того, он в нем нуждался. Оно приносило с собой признание общества, а без этого он почему-то обойтись не мог.
Но поутру явился посыльный с вызовом в Главный штаб к дежурному генералу. Начинается! Кто-то выламывал его из жизни. Или заботился выломать. Он посерел сразу, расстроился: ему быстро напомнили о его положении в мире. И, чертыхнувшись несколько раз подряд (иль ругнувшись грубей!), облачился в мундир чин по чину и отправился.
Генерал Клейнмихель Петр Андреевич заставил его с полчаса прождать в приемной без толку. (Здесь он мог только предаваться созерцанию парадных портретов персон, которые, в отличие от него, власти нравились.) Затем его приняли с явным желанием прочесть нотацию — или сделать выволочку. Правда, он к тому приготовился заранее.
Клейнмихель был генеральского росту и возрасту, но голова маленькая — и очень широкая шея, а щеки под короткими баками уже сильно отвисали книзу, чуть не ложась на воротник.
Генерал сперва поставил сакраментальный вопрос: почему молодые люди так склонны вредить себе и вести дело к разрушению собственной судьбы?
Что на это ответишь?
Они были знакомы. Клейнмихель его допрашивал когда-то от имени государя. «Дело о возмутительных стихах» на смерть Пушкина. И кто их распространял…
Лермонтов скромно возразил, что он ничего не собирался разрушать (даже в собственной жизни, как бы ничтожна она ни была!), только что приехал с Кавказа, с боевых позиций, и плохо представлял себе, чем мог бы навлечь на себя начальственное неблаговоление.
Взгляд генерала было трудно поймать: устремленные куда-то в бумаги на столе глаза будто искали мысль, которую власть имущий собирался высказать; лишь иногда вскидывалась маленькая головка, чтоб обнаружить на лице или удивление словам гостя или укор ему. Чаще и то и другое. Генерал продолжил речь о молодых людях вообще и о том, что они вечно делают лишние шаги.
— А молодой человек не должен делать лишних шагов! — добавил он с акцентом на слово «должен».
Лермонтов вновь продемонстрировал некоторое замешательство от непонимания.
— Как так? — сказал Клейнмихель уже несколько рассерженно. — Вам ведь дали отпуск для свидания с бабушкой, которая просила об этом государя! Не так? М-м… она опасалась, что годы и здоровье, к прискорбию нашему, могут не позволить ей увидеть внука? Но вы, вместо того чтоб видаться с бабушкой, расхаживаете по светским раутам!
Пришлось объяснить, что бабушка не знала точно, когда ему дадут отпуск: ей не сообщили. И уехала в деревню, спасаясь от одиночества и сплина. А теперь ей так сразу не выбраться из Чембарского уезда. То ли всё в снегу, то ли ранняя распутица. В общем, бездорожье. И они с бабушкой еще не свиделись. И естественно, ему показалось одиноко в пустом доме. Хотелось куда-то направиться.
— А что касается бала у князя Воронцова-Дашкова, то… Ваше высокопревосходительство! Во-первых, я был приглашен княгиней и князем, а во-вторых, хотелось после разлуки увидеть знакомых и друзей, вот и всё. И я никак не сообразил, что это может кого-то рассердить.
— Ну, Михаил Юрьич! — так правильно? — заговорил Клейнмихель уже почти интимным тоном (Лермонтов кивнул), — не нужно мне вам, светскому человеку, объяснять то, что и так понятно. Пребывание на бале, в доме, где можно ожидать и государя с семьей, и великих князей опального армейского офицера? К тому же чуть не в день приезда (офицера, который, только недавно за тяжелый проступок был переведен из гвардии в армию и отправлен на Кавказ в надежде на его, то есть офицера, исправление)? Это может поколебать какие-то устои порядка, принятые в нашем отечестве под управлением нашего благословенного монарха!
Лермонтову пришлось признать, что он и в данном случае плохо понял высочайшую волю.
— Согласен, — сказал он. — Согласен! Только… Я ехал из экспедиции. В Чечню, вы, наверное, слышали? — отряд генерала Галафеева. Были большие бои, потери… На меня пришло или должно прийти два представления к наградам за эту экспедицию. И я не числил себя в этом случае опальным офицером. Только боевым, армейским, получившим отпуск.
— Я понимаю, — сказал Клейнмихель. — Понимаю. Конечно, вы всё еще молоды и рассчитываете на то, что представления к наградам
