Сын Яздона - Юзеф Игнаций Крашевский
Что я терпел – единый Бог! Поперменно то изнутри вырывался плач, словно должен был плакать кровью, то нападало бешенство, так что хотелось броситься и мстить, одному против тысячи – хотя бы пасть! Мои глаза временами слепли. Я громко стонал, а что меня не услышали, не знаю, как получилось.
Правда, что в этой толпе был ужасный гомон и из долины гудело, как бы постоянным, глухим громом. Чего мои глаза насмотрелись в этот день… чуть не обезумел!
Железец умолк немного, начал вытирать слёзы, другие стояли нахмуренные, сдерживая рыдания. Все ксендзы плакали.
Яздон сжал здоровый кулак так, что его длинные ногти впились в кожу и кровь капала на плечо Ниусе. Павлик сжал зубы, глаза его горели как два раскалённых угля.
– Что мне было делать? – продолжал дальше Железец. – Я повалился среди ветвей, закрыв глаза, но оттого что слышались крики, я должен был насильно открывать глаза и смотреть. Они раскрывались у меня сами. В конце концов и они словно закостенели. Я смотрел как труп – не видя.
Мне казалось, точно меня уже нет в живых, и только вижу кровавый сон – и не на свете был, но брошенный куда-то в пропасть за грехи, дьяволов имея перед собой.
Я не поклялся бы, люди ли это были, или только приняли облик, похожий на человеческий, будучи зверями, потому что там никакого людского милосердия не показал ни один.
На трупах лежали, смеясь, а когда кто-нибудь из недобитых вздрагивал, бежали, хихикая, дорезать и издеваться над умиращим. На том месте у леса, куда согнали всех людей из окрестных деревень, чтобы выбрать из них подростков, когда начали убивать старых, кровь текла ручьями.
Как бы вижу её ещё… эту нашу кровь, когда, пенясь, бежала и покрывалась пузырями и пеной, к которой сбегались псы и жадно её лакали. Вокруг лежали отрезанные руки и ноги. Я узнавал людей, что видел вчера живыми, сегодня четвертованных. Потом эти бестии сели есть и пить, достав из-под войлоков, на которых сидели на конях, кусок какого-то чёрствого мяса и какой-то напиток из кожаных мешков наливали себе.
Бабы им подавали деревянные миски из тех возов, на которых ехали, а других, старых, наполовину нагих, я видел среди них на конях, преследующих наравне с мужами, стреляющих, как они, так же режущих, как те… Они также обрезали трупам и живым уши, другим – головы, и радовались им, нося и подбрасывая, как игрушку.
Они согнали к лесу людей из околицы, рыцарство, духовных и холопов, наполовину раздетых, окровавленных и связанных, вся крепкая молодёжь, потому что иным жить не давали. Те посинели от холода, страха и голода, только что могли двигаться. Некоторые падали и уже не поднимались.
Ближе всего ко мне стояли те их возы, за которыми я ничего бы не видел, если бы не та высокая сосна, на верхушу которой я взобрался. После этой резни и гонения стали ложиться на землю, кое-где разжигали костры, ставили котлы и собирались кучками, каждый под надзирателем или сотником, который, имея в руке плётку, приказывал и тренировал. Сразу за этими возами, что выглядели круглыми, как хаты и шатры, лежали пленники рядом с трупами и на них… Немного дальше закатился огромная повозка, я догадался, что, должно быть, везут их вождя, потому что она была обшита разным орнаментом и хвостами… Но в нём ехали одни бабы, потому что того вождя я увидел сначала на коне, видел, как другие упали перед ним на колени и ничком, а он приказал их сечь и двум отрубить головы, на что я смотрел. Они сами подставили шеи, пришёл палач и одним махом отделил им головы от туловищ, а останки затем убрали.
Железец снова вздохнул, а один из духовных вставил вопрос:
– Почему вы говорили, что они мало похожи на людей?
– Потому что таких морд, как я жив, не видел, – сказал Железец. – Все друг на друга похожи, как родные, смуглые, бледные, на лице волос мало или совсем нет, щёки широкие и выпуклые, глаза маленькие, глубоко посаженные, носы плоские и широкие, лица скотские и страшные, зубы, как звериные клыки, острые и белые… Не великаны, потому что ноги у них короткие, хоть на конях кажутся большими, всё-таки сила их страшная. Я видел, как наших бросали о землю так, что убивали.
Все слушали в глубоком молчании – гул прекратился. Железец, закашлявшись, уже говорить не мог, когда ещё его слушали.
– А как же ты оттуда спасся? – спросил, обращаясь к нему, Сулислав.
– Как? И зачем? Разве я знаю! – простонал Железец. – Всё, что со мной в тот день и ночь делалось, произошло бессознательно. Не знаю, владел ли я собой, или какая инородная сила. Когда я смотрел, высохли мои глаза, во рту и горле огнём жгло, в голове стучало. Я был настолько в сознании, что постоянно начинал одну молитву, докончить её не в состоянии.
Когда стали опускаться сумерки, я не знал, ночь начинается во мне или на свете, жив я или умер. Ветер ещё дым от их костров гнал прочь от меня в лес и глаза выгрызал. И от их котлов шёл дым, и из тех телег, у них сверху имелись трубы.
Промелькнуло передо мной множество разных начальников и негодяев, похожих друг на друга. Некоторые их подростки, ещё более жестокие, чем старые, под вечер шли к пленникам как на забаву, чтобы их колоть, стрелять, таскать девушек за волосы и издеваться над ними.
Ради развлечения эти отроки душили, взяв за шею, младших… на это всё я должен был смотреть, пока не опустилась темнота. Поставили кое-какую стражу, установили порядок и тут же ложились спать. И как волки жрали твёрдое мясо, так и постель им была не нужна. Мало кто войлок постелил под себя.
Бабы также, едва покрытые кусками полотна, ходили и ездили.
Кто-нибудь из них хватал коня за гриву или голову и уже сидел на нём. Я также видел, когда под вечер они стреляли по воронам, что слетались вместе с собаками к трупам; их стрелами убивали в воздухе, никогда не промахиваясь… а потом мясо их ели.
Никакой там молитвы, ничего Божьего не было, только у возов, где у входа висел войлок, были прицеплены какие-то идолы, которым кланялись бабы
