22 июня, ровно в четыре утра (СИ) - Тарханов Влад

Аркадий сразу же заметил, что в комендатуре появилось какое-то шевеление, суета, непривычная и тревожная, но причину этого не понимал, пока не увидел особиста. Маруцкис тут же кивнул молодому политруку, они тут же отошли в кабинет.

— Я Серафима видел, приеду, напишу отчет, мы тут какую-то бумагу ждем, сейчас поедем… — как бы извиняясь за то, что не сможет немедленно написать отчет, произнес Аркадий.

— А… это…. Ничего, успеешь…

— Валдис Янович, что у нас происходит? Что-то комендатура тревожный улей напоминает.

— Да… я тебе говорил бдить? Вот, бди… зашевелилось, — нехотя добавил особист. — Сейчас получен приказ о приведении в боевую готовность, части прикрытия выдвигаются во второй эшелон, все по плану… Понимаешь?

— Неужели война? — почти прошептал Аркадий.

— Или война или масштабная провокация. Газеты читаешь? — голос особиста был сухим и строгим.

— Так точно, — официальным тоном произнес политрук.

— Запомни. И бойцам передай: особенно не высовываться, на выстрелы и провокации с ТОЙ сторон не отвечать, ну, если на нашу землю кто сунется — действовать строго по Уставу. Понимаешь?

— Сделаю!

— Тогда свободен. Помни, у тебя может быть жарко…

Аркадий посмотрел на еще не старого прибалта, вот только ему показалось, что Маруцкис как-то сразу съёжился, постарел, как будто придавило его скалой ответственности и не отпускает, отдал честь и быстро вышел из кабинета. Через несколько минут уже расписывался в толстой книге за получение приказа, а еще через несколько минут выскочил из комендатуры наружу. Машина уже была готова отъехать, как в дверях комендатуры показался чем-то озабоченный Липатов. Впрочем, чем-то это было мягко сказано, молодой политработник понимал, что сейчас происходит в комендатуре, поэтому был рад из этой круговерти быстрее очутиться в расположении заставы, там все будет как-то проще, думал он.

— Политрук Григорянц?

Аркадий вытянулся, отдавая честь, быстрым шагом подошел к коменданту.

— Отбываешь на заставу? — капитан не столько спрашивал, сколько размышлял вслух.

— Так точно, приказ получен, товарищ капитан.

— Значит так, с твоей заставой связи нет, ты по дороге посмотри что и как, тут не только с твоей такая бда, к вам связисты только к утру доберутся. В общем, по дороге бди… и еще вот что, если что — не стесняйся, понял, приказ — на провокации не поддаваться, но провокаторов надо обезвреживать, это ясно?

— Так точно, товарищ капитан! — браво отозвался Аркадий.

— Ну и молодец, что понимаешь. — Александр Михайлович Липатов на несколько секунд перестал быть капитаном и стал просто отцом, который разговаривает с непутевым сыном. — Держись, сынок, кто знает, что будет завтра, главное, выполнить свой долг уже сегодня.

Капитан крепко стиснул плечи младшего товарища, тут же развернулся, бросил кому-то на ходу:

— Мухамметова ко мне, — после чего быстро исчез в открытых дверях гаража. Аркадию не было времени разбираться в командах и словах коменданта, он спешил оказаться на заставе, умом понимая, что война вот-вот начнется, что вот-вот все измениться, но времени осознавать, насколько все измениться просто не было. Была необходимость выполнять срочные приказы, а то, что они срочные, Аркадий не сомневался. Весь этот тарарам в комендатуре заставлял его верить в реальность происходящего, совершенно не похожее на обычные проверки или учения. Вот примерно такой же тарарам был, когда их отправляли на Финскую. И что теперь? Ещё одна война? Он-то и первую помнил по госпиталю. Потому был уверен, что легко отделался. Сравнительно легко, если вспомнить, что из его группы вернулся только один человек: он сам. Аркадий хорошо знал, что командира, начштаба и начальника политуправления 44й дивизии расстреляли перед строем бойцов, которые смогли вырваться из окружения.[1] И в правильности этого расстрела политрук не сомневался ни на йоту. Это потом кто-то реабилитирует и комдива, и его начштаба, а за что? За то, что многие бойцы были в шинелях, а не зимних тулупах? В этом был виноват Сталин, или начштаба, который даже не попытался обеспечить бойцов всем необходимым? Или организовать разведку и фланговое охранение должен был тоже товарищ Сталин? Ах, их торопили! Что, командарм Чуйков револьвер у виска комбрига Виноградова держал, чтобы тот красноармейцев без разведки в бой бросал чуть не поротно, что технику сгубил, хотя мог раскатать финнов в тонкий блин по той дороге?[2] Сейчас модно на Сталина всех собак вешать, да, были у него просчеты, какие еще просчеты, но то, что кто-то не выполнил свой воинский долг, а потом был реабилитирован, это уж дудки… Начинать надо с самого себя. Выполни свой долг до конца, а там уже не бойся, совесть твоя чиста будет, даже если свои же к стенке поставят… А если не выполнил свой воинский долг, так чего уж там… Конечно же, младший политрук Григорянц о вине Сталина не задумывался. Даже краюшки такой мысли в его мозгу поселиться не могло. Извините за невольное отступление, наболело, да и по дороге пока что не было ничего интересного. Но тут шофер увидел что-то:

— Товарищ политрук, смотрите! Это там кто? Неужель связь?

— Связисты должны только поутру появиться, — ответил политрук, сосредотачиваясь на происходящем у дороги. Присмотрелся. Небо грузно серело. На его тяжелом фоне сложно было рассмотреть две серые фигурки у телеграфных столбов, но вот то, что при их приближении эти фигурки быстро от столбов убрались, а еще через минуты покинули место действия на двух мотоциклах, было хорошо видно. Вот только тени мелькнули, пока они подъезжали к повороту дороги, треск мотоциклетного мотора уходил куда-то все дальше и дальше, Аркадий высунулся из кабины, чтобы лучше слышать, но тут раздалась яркая вспышка, и по ушам ударило три взрыва.

Немного контуженный, политрук смотрел на дело рук врагов. Три телеграфных столба свалились, перерезанные взрывом столбы валялись в придорожной канаве, разорванные провода, вот беда! Зато теперь Аркадий знал, что беда не была случайной, что за потерей связи кто-то стоит. Вот оно, говорили же, опасаться провокаций, вот и начались провокации! След мотоциклетной колеи вел по шоссе, как раз в сторону заставы, да быстро сворачивал на неприметную тропу, ведущую куда-то сквозь лес. Конечно, тут машиной не проедешь, не угнаться, да и рисково — на всех преследователей офицерский наган да трехлинейка, против четырех стволов негусто получается. Если бы диверсанты остались да сделали засаду, не добраться бы живыми до заставы, тут бы их и покрошили. Так и закончилась бы для него война. Но приказ надо было доставить, это Аркадий понимал, как никто другой. Дело шло к вечеру, смеркалось, да еще и набежавшие тучи добавляли сумраку, а в лесу все сливалось в сероватой дымке, но именно на границе леса и прямой дороги на заставу они обнаружили еще один неприятный сюрприз: тут не только отсутствовали телеграфные столбы, которые взрывом должно было снести на обочину, еще и провода были куда-то припрятаны, так что их оставили без связи, да еще и надолго.

Заставой командовал лейтенант Сергей Маркович Добрынец, молодой, неторопливый сибиряк с тяжелой нижней челюстью и таким же тяжелым взглядом из-под густых бровей. Для солидности молодой лейтенант стал заводить лихие кавалерийские усы, тонная полоска которых на его грубом, выдолбленным ломом из куска скалы, лице выглядела совершеннейшей нелепицей. Девятнадцатого, устав от постоянных подначек командиров-пограничников, Сережа усы сбрил. И теперь лицо его выглядело еще более хмурым и раздраженным. Впрочем, день сегодня был какой-то такой, что все вокруг были чем-то раздражены.

Политрук доложил о доставке перебежчика, получении груза и пакета, который был немедленно передан начальству. Добрынец хотел пойти вскрывать конверт, как он добавил еще про оборванные провода и про связистов, которых только к утру, да еще дождаться надо.

— Аркадий, послушай, этот… Поликарпов, с которым вы задержали перебежчика, вроде бы связистом был до того, как к нам попал?