Александр Западов - Подвиг Антиоха Кантемира
— Секретов авторства, как и секретов любовных, не утаить. Они долго не держатся. Молодой князь Антиох Кантемир сию сатиру сочинил, ваше преосвященство. По всему видать, человек он способный.
— Неужто сын покойного князя Дмитрия Константиновича? — изумился Феофан. — Я слышал, что сыновья у него — вертопрахи и кутилы, не в отца.
— Это младший, Антиох, любимец старого князя, — вмешался в разговор Татищев. — Ради него старик и с завещанием намудрил. Мол, самому достойному, преуспевшему в науках все надлежит отдать. А между тем к наукам один младший склонность имел. Да неловко ему было перед сыновьями предпочтение любимцу отдать, все принятые обычаи майората порушить. Вот и придумал — достойному. Вроде бы каждому возможность оставил наследником стать.
Феофан во время этого разговора, казалось, что-то обдумывал. Когда Татищев умолк, он сказал решительно:
— Надо послать за молодым Кантемиром. Время такое, что для нас каждый умный человек на вес золота. Пусть войдет в ученую дружину, благому делу послужит.
Феофан многозначительно посмотрел на гостей.
— Вести имею важные, — пояснил он. — Но об этом потом. Подождем молодого князя.
3Январский день 1730 года клонился к вечеру, когда князь Антиох Кантемир, подпоручик Преображенского полка, сошел с крыльца, поежился от мороза, сел в сани и поехал со двора. Он был зван во Владычино, к архиепископу Феофану, человеку известному, и опаздывать не хотел.
Дорога была неблизкая — десять верст, и Кантемир, закутавшись в шубу, думал о внезапном приглашении и о том, зачем понадобился архиепископу он, младший офицер, через день наряжаемый на караул? Далекий от придворной суеты, сын знатного отца, оставшийся без наследства, чем и кому он может быть нужен?
Лошади бежали быстро, московские улицы мелькали одна за другой, дорога повела на север, ветер гнал по полю снег — и вот за рощею показались дома.
"Неужели меня позвали для того, чтобы расспросить о сатире, — мол, зачем писал, кого имею в виду? — подумал Кантемир. — Ничего не скажу, пускай сами разбираются, если надобно".
Он припомнил строку за строкой стихотворное одобрение Феофана Прокоповича, обращенное к неизвестному автору сатиры "На хулящих учения".
"Неужто прознал, кто сочинитель?" — с тревогой подумал Кантемир.
Он уже привык, что его стихи, ставшие песнями, распевают молодые люди. Но известность, выпавшая на долю сатиры, была иной. Кантемир понимал, что стихотворство перестало быть забавою.
Довольно моих поют песней и девицыЧистые, и отроки, коих от денницыДо другой невидимо колет любви жало.Шуток тех минулося время, и присталоУж мне горько каяться, что дни золотыеТак непрочно стратил я, пиша песни тые…
Кантемир поймал себя на том, что думает стихами. "Нужно будет записать, когда вернусь", — решил он, еще раз повторив сложившиеся строчки.
Да, ныне он берег время для серьезных трудов, забыл о песнях и пишет сатиру. Но имени своего до поры объявлять не хотел бы.
В сенях жарко натопленного дома архиепископа Феофана келейник снял с Кантемира шубу. Хозяин любезно вышел навстречу и протянул руку для поцелуя. Кантемир склонился к ней, успел заметить золотые перстни, украшавшие волосатые пальцы, и едва коснулся их губами.
— Прошу пожаловать, князь, — пригласил Феофан. Полуобняв Кантемира, он повел его в столовую и представил гостям.
Когда церемония знакомства состоялась, Феофан обратился к Кантемиру.
— Ведь я батюшку вашего знавал, буди ему память вечная, — объявил он, — и знаю, как его государь Петр Алексеевич любил и привечал. Не раз говаривал, что молдавский господарь, князь то есть Кантемир, человек зело разумный и в советах способный. В России князя к делам приставил и в Персидский поход с собою взял. Тоже трудный был поход, не легче Прутского. А о том походе у меня и в стихе сказано:
Под Могилою Рябою,Над рекою ПрутовоюБыло войско в страшном бою…
Кантемир, улыбаясь, кивал головой в такт рифмам и прочел вторую строфу:
В день недельный от полудниВыпал час нам вельми трудний,Пришел турчин многолюдний…
— Вы знаете? Откуда? — обрадовался Феофан.
— Отец о том походе рассказывал и стихи эти приводил.
— Я и теперь стихами грешу, да только по обстоятельствам жизни моей грустными они выходят. До того пришло и такие настали времена, когда слепые слепых видят, грубейшие невежды богословствуют и бабьим басням доверяются. Прямое же и основательное учение вызывает гнев и вражду.
Вспомнив о своих обязанностях хозяина, Феофан наполнил бокал Кантемира:
— Мы вот уже часа три Бахусу служим. Догоняйте, князь.
— Не привык Бахусом отягощен быть, ваше преосвященство. Не пью.
— Как так — не пью? — удивился Маркович,
— Здоровьем слаб, и привычки нет, — сухо ответил Кантемир.
— Я видел, — сказал Феофан, — вашего батюшку за пиршественным столом, поднимал и он заздравные кубки.
— Отца я судить не смею, но думаю, что если бы на каждое хотенье выпить предлагалось бы терпенье, то вдесятеро больше успевали бы делать и царь, и его сподвижники.
— Вона куда пошел разговор-то! А попробуй не выпить, как самодержец приказывает?
— Попробовал бы и знал, что государь за отказ пить с подданных своих головы не снимал. Он был человеком разумным.
— Но всепьянеющий-то собор он сочинил?
— Но разве бочкой великого государя поминать нужно?
— Ладно, не этим, к слову пришлось. Да кушайте, пейте, гости дорогие!
— Мы то и делаем, — ответил за всех Татищев.
Кантемир заметил, что гости изрядно устали.
Маркович дремал за столом. Феофан поднял его и отвел в соседнюю комнату.
Вернувшись, он сказал:
— Государь Петр Алексеевич заболел. Оспа. Болезнь опасна. Члены Верховного совета тайно меж собой совещаются. За молодостью государя обыкли они себя самодержцами полагать. Яснее молвить — власть похитили, выключа шляхетство. И оттого необходимо нужно с расторопностью рассмотреть, что к пользе государства следует предпринять и как дворянству свое право защитить.
— По кончине государя безнаследственного имеет ли кто право народом повелевать? — спросил Татищев. — Кто в подобном случае может старый обычай откинуть и учинить новый? И наконец, кому и каким порядком новое учреждение составить? Как думаешь, князь? — обратился он к Кантемиру.
— Законодательная власть, — ответил Кантемир, — суть право самого государя, все законы издаются от его имени. Когда же государя нет, то нет и его позволения, стало быть, никакой закон или порядок переменить не можно. Разве на то будет общенародное соизволение. Да как сумеешь его получить?
— И о том все, почитай, задумались, — подтвердил Феофан. — Всякого чина и звания люди дряхлы и задумчивы ходят и как бы нечто глубокое размышляют. И нельзя иначе поступать тем, у кого здравый смысл и разум есть.
— От начала государства такого на Руси не бывало, — сказал Татищев. — По закону естественному избрание должно быть согласием всех подданных. А у нас в Москве четыре-пять человек, ни с кем не советуясь, желают новый порядок завести!
— Именно так, — согласился Феофан. — Потому-то и рождается союз другой, осьмоличному союзу противный. Знатнейшие из шляхетства сноситься и рассуждать стали, как бы действительно, вопреки верховникам, хитрое их строение разрушить, и для того по разным делам да ночною порою собираются.
— В шляхетстве два мнения спор имеют, — сказал Татищев. — Одно дерзкое — на верховных господ, когда где соберутся, напасть и, если умыслы свои оставить не откажутся, вооруженной рукою смерти предать.
— А другое?
— Другое мнение кроткое: прийти к ним и сказать, что их затейки — не тайны. Всем известно — задумали они сотворить нечто невиданное. И если преполезное что усмотрели, о том правительствующим особам обязаны доложить. Без этого затейка их неприятна и смрадно пахнет.
— Не напугаются верховники и по-своему сделают, — сказал Кантемир. — И не предупреждать надо, а публично о замысле их объявить, для чего ко дворцу съехаться и просить выслушать мнение шляхетства.
— Надобна нам будет поддержка сильных людей, — добавил Татищев. — Хотя бы князя Алексея Михайловича Черкасского.
— А что? Совет хороший, — одобрил Феофан. — Князя Черкасского верховники в свою компанию не берут, и он поймет, что с нами ему лучше будет. Робок он, но, ежели раззадорится, себя показать сумеет.
Князь Алексей Михайлович Черкасский был заметной фигурой в придворной среде. Один из предков его, хан Большой Кабардинской орды но имени Хорошай-мурза, женился на тетке царя Михаила Романова, а двоюродная сестра мурзы Мария Темрюковна была второй женой царя Ивана Грозного.
