Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам
Иван оскалился, сверкнув из-под усов бусинками зубов. Зубы у него были один к одному, будто ожерелье, но верхний ряд был как бы разорван: двух зубов не хватало.
— Ножнами своей шаблюки, сукин сын, прямо в рот ткнул!.. Ну уж я ему двинул — раз пять или шесть…
Максим почтительно закивал головой — он всегда почтительно кивал при воспоминаниях кума, потому что сам никакого увечья за революцию не имел.
— Вот ведь как наша пролетарская жизнь зачиналась!.. — заметил Иван, не скрывая своей гордости. — А они? Нынешняя молодежь! Что их за живое берет? Я ему, понимаешь, брошюру Ульянова-Ленина, а он, Данилка мой, Фенимора Купера тащит из библиотеки общества трезвости! О том, как скальпы с безвинных людей сдирать! Тьфу! Или еще синематограф этот придумали, будь он неладен: какого-то “Зигомара” смотри шесть серий, а потом еще и седьмая: “Зигомар не умер, Зигомар жив!” Что же это, зачем оно и к чему, скажи мне на милость?! А заспорь с ним: молоко на губах не обсохло, а тоже смеет на нас, паршивец, лаяться: “Меньшевики!” Да разве разбирается он, что есть меньшевик, а что — большевик и что такое настоящая социал-демократия?..
Раз уж дело дошло до социал-демократии, от Ивана Брыля короче чем на час речи не жди. Это был его конек: пути развития российской социал-демократии давно волновали старого Брыля. И Максим смекнул, что пора принимать неотложные меры. К счастью, женщины в этот миг распахнули кухонную дверь — печь с караваем разогрелась, нечем стало дышать — и, открывая, громыхнули так, что в окнах зазвенели стекла. Этим воспользовался Максим.
— Эй, бабы! — крикнул он. — Окна побьете! А стекло на Бессарабке семьдесят пять копеек! Да и каравай от такого грохота сядет в печи!..
— А как же! — сердито огрызнулась Марфа. — Молчал бы там, пустобрех! Много ты понимаешь в караваях!
— Сядет — как пить дать сядет! — желая поддеть Марфу и вовлечь женщин в спасительную перепалку, ухватился за слово Максим. — Вот и форточка у нас открыта. А если сквозняк в доме — каравай непременно снизу будет сырой! Тоже мне хозяйки. Никто и пробовать ваш каравай не захочет!..
Женщины огрызнулись, но форточку все же закрыли.
— Так вот как я понимаю социал-демократию, слухай меня сюды, — снова начал Иван.
— Давай перекурим, сват, что ли? — предложил Максим, — Чтобы нам после свадьбы горя не знать!
Закурить под разговор всегда кстати, и они развязали кисеты, но как только Иван, затянувшись, выдохнул облако дыма и снова собрался заговорить, Максим схватил комок сухой земли и с крикам “А, киш-киш-киш” швырнул его в воробьёв, рассевшихся на грядке, недавно засеянной редискою.
А тем временем, к счастью, начали сходиться и гости.
Первым явился Фёдор Королевич — солдат 3-го авиационного парка Юго-Западного фронта, расположенного на постое тут же, на Печерске, на бастионах у Цитадели, неподалеку от лавры, кадровый арсенальский рабочий, призванный в армию в первый же день войны. Иван с Максимом встретили его на углу Московской и позвали старого приятеля разогнать солдатскую кручину за чаркою, и теперь Иван с места в карьер пустился яростно доказывать Королевичу, что социал-демократия — это есть одна партия — значит, на две части не делится, а значит, и не может такого быть, чтобы были и большевики — социал-демократы и меньшевики — тоже социал-демократы…
Вторым пришел дядька Авксентий Нечипорук, возвратившийся с базара — на этот раз с Житного.
Увидев свежего человека, да к тому же еще и солдата, дядька Авксентий приступил к Королевичу с другой стороны:
— А не приходилось ли вам, товарищ землячок, слышать, как там дела обстоят в военных сферах? — Дядька Авксентий очень любил новые слова, густо поплывшие в народ со дня революции, и употреблял их в разговоре для большей солидности. — Как там в военных сферах полагают: нарежут крестьянам земли или не нарежут? И как вы сами, товарищ землячок, рассуждаете: сразу брать или, быть может, подождать, пока возвратится с позиции мой солдат, родной сын Демьян? Ведь, надо полагать, солдату, да еще при Егориях, пораненному за веру, царя и отечество, наделят земли побольше, чем прочим, которые в тылу! Только опять же — как можно ждать, раз с земельки уже пар сошел, и она даже подсыхать начала?
На всех базарах Киева — и на Печерском, и на Владимирском, и на Сенном, и на Галицком, и на Бeccapaбке, и даже на Житном — Авксентий так и не получил ответа на свой вопрос.
А земля и в самом деле подсохла, и помещики уже заканчивали сев яровых хлебов — на оборону.
СВАДЬБА НА РЫБАЛЬСКОЙ
1Данила, Харитон и Флегонт управились со своими делами только после полудня, но зато успели выполнить всё.
К общему удивлению, студентка Марина Драгомирецкая от приглашении не отказалась и приняла его восторженно. Она сказала, что с малых лет мечтала увидеть настоящую народную свадьбу, во всей ее самобытности и богатстве фольклора и этнографии. Узнав же, что свадьба будет не простая, а революционная, без попа и церкви, пылкая студентка обозвала Данилу и Тосю “аргонавтами”, Даниле долго трясла руку, а Тосю пообещала “зацеловать до смерти” и заявила, что имена Брыля и Колиберды непременно будут начертаны на мраморных скрижалях истории Украины.
Хотя Марина окончила русскую гимназию и с детства воспитывалась в семье с прочными русскими традициями, изъяснялась она только на украинском языке и притом демонстративно, с вызовом, что бы все услышали это и либо сразу последовали ее примеру, либо, напротив, ринулись в непримиримый спор об украинско-русских взаимоотношениях. Идея защиты прав угнетенной и порабощённой украинской нации завладела Маринкой еще в шестом классе гимназии, в нелегальном украинском кружке, после чтения запрещённого шевченковскoгo “Кобзаря”. А целиком отдалась она служению этой идее с 28 февраля 1917 года, то есть с момента Февральской революции в России.
Девичьей красотою Марина не могла похвалиться. Была она ростом выше, чем допускало ее сложение, и потому казалась долговязой. Ходила она, не заботясь о женственности, широким мужским шагом и при этом — тоже по-мальчишески — размахивала руками. Волосы стригла коротко, прическами себя не мучила и потому чаще всего бывала растрёпанной — с челочкой на лбу. Лицо имела широкое, скуластое и курносое, глаза китайского, косого разреза. Носила Марина, вопреки моде и правилам девичьей благопристойности, короткую, до колен, юбчонку, а кофточки шила из “шотландки” в красную и зеленую клетку. Была она яростной спортсменкой-велосипедисткой, и это давало лишний повод считать дочь уважаемого доктора Драгомирецкого “анфан террибль”, потому что ездить девушкам на велосипеде считалось в те времена неприличным.
Заверив Данилу, Харитона и Флегонта, что она прибудет непременно, и ни в коем случае не опоздает, — что было существенно, ибо опаздывала она всегда и всюду, — Марина отсалютовала хлопцам рукой, вскочила на велосипед и исчезла в лабиринте печерских переулков. У Марины Драгомирецкой сегодня было запланировано еще множество неотложных дел: получить в центральной “Просвите”, на Прорезной для “Просвиты” печерской разнообразную литературу на украинском языке; на Святославской, в помещении высших женских курсов, выступить на митинге суфражисток и разгромить суфражистское движение за его безразличие к национальному вопросу; на Шулявке принять участие в учредительном собрании организации женщин-украинок и потребовать, чтобы женщины-украинки кроме кройки и шитья ввели в своей организации также изучение украиноведения; на Лукьяновке — в комендатуре лукьяновской тюрьмы — добиться от тюремной администрации проведения среди заключенных культурно-просветительной работы на украинским языке…
— Ну и прыткая! — удивился Данила, когда облако пыли, поднятой с немощёных печерских улиц закрыло велосипед Марины.
Проворная! Меня переговорит! — с почтением и даже с некоторой завистью согласился Харитон. — Нам бы такую на “Марию-бис”! В два счета сварганили бы… что-нибудь такое…
Флегонт промолчал, только зарделся и обогнал товарищей, чтобы они не заметили его смущения.
На завалинке у домика Брылей друзья увидели ранних гостей. Харитон схватился за голову:
— Мать-богородица, спаси нас и помилуй! Уже все наши “политики” собрались!
“Политиками” заводская молодежь называла рабочих старшего поколения; собираясь вместе, они неизменно начинали обсуждать политические вопросы, затевали бесконечные споры, и не о чем-либо обычном, будничном, а непременно устремлялись вдаль — во всемирные, как говорится, масштабы. В течение часа или двух тематический круг суживался, и из общих рассуждений прорезывался наконец живой вопрос из жизни родной страны. Сперва такой вопрос рассматривался не иначе как с точки зрения его важности для судеб всей бывшей Российской империи, потом он трактовался применительно к Петрограду, как центру и столице страны, далее перебрасывался в Киев, и таким путем, где-то уже на третьем часу прений, спорщики добирались, наконец, и к себе на Печерск. И только тут спор разгорался в полную силу и страсти достигали своего апогея.
