Виктория Холт - В ожидании счастья

Потом я села в карету с Иосифом, который сопровождал меня в первый день. У меня было очень мало общего с Иосифом: он был намного старше меня и преисполнился важности, став императором и соправителем матушки. Он был добрым, но его помпезность показалась мне раздражительной; он все время давал советы, которые мне не хотелось выслушивать. Я предпочитала думать о своих маленьких собаках, заботиться о которых обещала моя прислуга. Когда мы проезжали дворец Шенбрунн, я взглянула не желтые стены и зеленые ставни и вспомнила, как Каролина, Фердинанд, Макс и я наблюдали за старшими детьми, игравшими в пьесах, операх и балетных представлениях. Я вспомнила, как слуги приносили нам в парк лимонад, который, по мнению мамы, был полезен для детей, и маленькие венские булочки с кремом.

Перед моим отъездом мама вручила мне пакет бумаг, которые, как она сказала, я должна читать ежедневно. Мельком взглянув на них, я увидела, что они представляют собой правила и инструкции, о которых она уже говорила во время наших бесед. Прочту их потом, обещала я себе. А сейчас мне хотелось думать о старых временах — очаровании тех дней, когда Каролина и Мария Амалия не были так несчастны. Взглянув на Иосифа, который перенес собственное горе, я подумала, что он уже от него оправился, поскольку невозмутимо восседал, откинувшись на великолепную атласную обивку.

— Всегда помни, что ты немка… Мне захотелось зевнуть. Иосиф своим тяжеловесным слогом пытался донести до моего сознания важность замужества. Понимаю ли я, что мой эскорт состоит из ста тридцати двух лиц?

— Да, Иосиф, я уже слышала обо всем этом раньше.

— Фрейлины, твои служанки, дамские парикмахеры, портнихи, секретари, хирурги, пажи, меховщики, священники, повара и т, д. У твоего главного почтмейстера принца Паара в подчинении тридцать четыре человека.

— Да, Иосиф, это очень много.

— Не следует полагать, что мы позволим французам думать, будто не можем достойно проводить тебя. Знаешь ли ты, что у нас триста семьдесят шесть лошадей, которые должны меняться по четыре или пять раз в день?

— Нет, Иосиф. Но теперь ты сказал мне об этом.

— Ты должна знать эти вещи. Двадцать тысяч лошадей размещены вдоль дороги от Вены до Страсбурга, чтобы доставить тебя и твою свиту.

— Это огромное количество.

Мне больше хотелось, чтобы он рассказал мне о своей женитьбе и предупредил меня о том, чего можно ждать от моего замужества. Я устала от всех этих цифр и все время боролась с желанием расплакаться.

В Мельке, куда мы прибыли после восьмичасовой езды, мы остановились в монастыре бенедиктинцев, где учащиеся поставили для нас оперу. Она оказалась скучной. Я очень хотела спать и, вспомнив о предыдущей ночи в спальне матушки в Хофбурге, готова была разрыдаться, когда подумала о комфорте, которым она окружала меня. Как это ни странно, несмотря на наставления, она успокаивала меня; не осознавая этого, я чувствовала, что пока она, такая всемогущая и всеведущая, находилась рядом, я была в безопасности, окруженная ее заботой.

На следующий день Иосиф покинул меня, что не вызвало сожалений с моей стороны. Он был хорошим любящим братом, но его разговоры утомляли меня и не позволяли сосредоточиться.

Каким долгим оказалось путешествие! Принцесса Паар ехала со мной в экипаже. Она пыталась успокоить меня разговорами о чудесах Версаля и о блестящем будущем, уготованном мне. Эннс, Ламбах и далее Нимфенбург. В Гюнсбурге мы отдыхали в течение двух дней у тетки принцессы Шарлотты. У меня сохранились смутные воспоминания о ней по Шенбрунну, где, будучи членом нашей семьи, она одно время жила. Батюшка очень любил ее, и обычно они вдвоем совершали продолжительные прогулки. Матушку, наоборот, раздражало ее присутствие. В конце концов Шарлотта уединилась в Ремирмонте, где стала настоятельницей монастыря. Она с нежностью вспоминала о батюшке, и я ходила с ней раздавать продовольствие бедным, что оставило яркое впечатление после всех банкетов и балов.

Мы проехали Шварцвальд и прибыли в аббатство Шюттерн, где меня посетил граф де Ноай, который должен был стать моим опекуном. Он был старый и очень гордился обязанностями, которые ему поручил герцог де Шуазель. Мне он показался суетливым человеком, и я не была уверена, понравился ли он мне. Он не долго пробыл со мной, поскольку возникло новое затруднение, связанное с предстоящей церемонией. Опять встал вопрос, чья фамилия должна стоять первой на документе. Принц Штарембург, который должен был официально передать меня французам, по этому поводу находился в величайшем волнении; в таком же состоянии пребывал и граф де Ноай.

Мне было очень грустно в тот вечер, ибо я знала, что он станет последним на родной земле. Неожиданно я горько расплакалась в объятиях принцессы Паар. Сквозь слезы я снова и снова повторяла одну фразу: «Больше никогда я не увижу свою маму».

В тот день я получила от нее письмо. Она, вероятно, написала его сразу же после моего отъезда, и я знала, что писала со слезами на глазах. Сейчас в моей памяти всплывают некоторые отрывки из этого письма:

«Мое милое дитя, ты сейчас находишься там, куда определило тебя Провидение. Даже если не думать о величии твоего положения, ты самая счастливая из своих братьев и сестер. Ты найдешь заботливого отца, который одновременно будет тебе другом. Полностью доверяй ему. Люби его и будь ему послушной. Я не говорю о дофине. Ты знаешь мою деликатность в этом вопросе. Жена подчиняется своему мужу во всем, и у тебя не должно быть никакой иной цели, кроме как радовать его и исполнять его волю. Единственное настоящее счастье в этом мире приходит со счастливым замужеством. Я могу сказать это, основываясь на своем опыте. И все зависит от женщины, которая должна быть расположенной, ласковой и способной доставлять радость…»

Я читала и перечитывали письмо. В тот вечер оно служило мне самым большим утешением. На следующий день мне предстояло переехать в мою новую страну, попрощаться со многими сопровождавшими меня людьми. Я так много должна узнать, так многого будут ждать от меня, а все, что я могла сделать, это плакать и мысленно призывать на помощь мамочку.

— Я больше никогда ее не увижу, — шептала я в подушку.

Глава 2. Смущенная невеста

От такого союза наступит золотой век, и при счастливом правлении Марии Антуанетты и Людовика Августа наши сыновья будут продолжать беззаботную жизнь, которую мы вели при Людовике Возлюбленном.

На ничейном песчаном островке посреди Рейна было построено здание, в котором должна была состояться церемония моей передачи. Принцесса Паар внушала мне, что это самая важная из всех церемоний, поскольку во время ее проведения я переставала быть австрийкой. Мне предстояло войти в здание с одной стороны австрийской эрцгерцогиней и выйти с другой — французской дофиной.

Здание было не слишком впечатляющим, поскольку строилось поспешно — оно предназначалось лишь для этой цели. После прибытия на остров меня препроводили в своего рода прихожую, где моя прислуга сняла с меня всю одежду; стоя перед ними обнаженной, я чувствовала себя несчастной, и чтобы не разрыдаться, вспомнила свою строгую матушку. Одной рукой прикрыла ожерелье-цепочку, которое носила много лет, как бы пытаясь спрятать его. Однако спасти его мне не удалось. Несчастная вещица была австрийской и поэтому ее нужно было оставить.

Я дрожала от холода, когда меня одевали во французское платье, но вместе с тем не могла не заметить, что оно было прекраснее того, что я носила в Австрии, и это подняло мое настроение. Платья очень многое значили для меня, и я никогда не переставала восхищаться новой тканью, новым фасоном или новым украшением. Когда процедура одевания была завершена, меня проводили к принцу Штарембергу. Крепко держа за руку, он ввел меня в зал, расположенный в центре здания. После маленькой прихожей он казался огромным. В центре стоял стол, покрытый темно-красной бархатной скатертью. Принц Штаремберг назвал этот зал «Салоном передачи» и заметил, что стол символизирует границу между моей старой родиной и новой. Стены помещения были завешаны прекрасными гобеленами, хотя сцены, изображенные на них, были ужасными, поскольку рассказывали об истории Ясона и Медеи. Мой взор был прикован к ним во время короткой церемонии и вместо того, чтобы слушать, я обращалась мыслями к детям, убиенным Ясоном, и пытающей колеснице фурий. Годы спустя мне приходилось слышать, что до церемоний в этом зале побывал поэт Гете, в то время молодой студент факультета права Страсбургского университета. Поэт пришел в ужас от гобеленов, заявив, что не понимает тех, кто повесил их в комнате, где молодая невеста должна перейти в страну своего жениха. Эти картины, заявил он, изображают «самое омерзительное бракосочетание, которое можно себе представить». Люди будут воспринимать это как знамение.