Владислав Бахревский - Сполошный колокол
Доната сердили стариковские мудрости, а тот и на окрик не обижался, свое твердил.
И так, мол, бывает. Ни в чем не повинен, а тебе на руки цепи, на ноги колоду. Можно злобой изойти, а коли Бог даст волю, власть и силу, явиться в город на коне и, мстя ему за неправду, сжечь его. И будешь ты проклят, ибо спалил родной дом. И будешь ты свят, коли не меч занесешь над тем городом, а возьмешься за мастерок каменщика. Костер красен и величав, но после него угли. Сад вырастает не сразу, но потом сияет цветами каждую весну…
Лежа теперь морозной ночью в теплой русской избе, под тулупом, пахнущим полынью, касаясь боком теплых кирпичей ласковой русской печи, вспоминал Донат старичка и говорил себе: тюремный его товарищ был зело мудрый человек.
Загорелось Донату встать с лавки, пойти куда-то и такое сделать, чтобы сказано было: молод муж, а умом зрел, не озлобился на родную землю, хотя приняла она его жестоко. Поглядите же на дело рук его.
А сверчок пел и пел, и сомкнулись у Доната глаза. Увидал он себя на коне, а за ним всё знамена да хоругви. Поле широкое. Небо чистое. Далеко видно. А он — впереди, на коне. Остальные — пешие. И вдруг появилась впереди женщина. То ли плывет, то ли летит, но впереди. Погнался за нею Донат — и никак не догонит. Ударил плетью коня. Глянул назад — знамена на краю земли, отстали. Тут женщина сама прыгнула Донату на руки и засмеялась. И лицом хороша, зубы жемчуг, а сердце у Доната заледенело.
— Мама! — закричал он и проснулся.
Над ним стоял Прокофий и чесал всею пятернею затылок.
— Пора к Бухвостову! — сказал. И, видя, что Донат совсем проснулся, быстренько выпалил то самое, отчего голова чесалась: — Ты ему два рубля приготовь. Ему эти два рубля все дают… А коли нет денег, скажи — ребята звякнут копеечкой.
— Деньги у меня есть! — Донат потянулся, сел. — Когда давать-то?
— Как войдешь, так и дашь. Скорее и дело сделается.
Донат был учеником послушным. Как вошел в приказ к Бухвостову, так и дал ему, не смущаясь, два рубля. И тот не смутился.
— Я деньги беру, — сказал, — не для корысти. Для порядку. Чтоб знали: голова приказа не какой-нибудь там мелкий ярыжка.
Собрались стрельцы, помолились. После молитвы Бухвостов прочитал Донату статьи Соборного уложения о стрельцах: «Стрельцов во всяких делах, опричь разбою и татьбы с поличным, судити и управу меж ими чинити в Стрелецком приказе… А буде учнет стрелец на стрельце же искати своего и жены его бесчестия, и доищется…» И так далее до конца.
С тем и отправился новоприборный стрелец Емельянов Донат, прихватив весь десяток с десятником Никитой Сорокоумом да пятидесятников Прошку Козу и Максима Ягу, в кабак.
Стрельцы думают
В кабаке площадный подьячий Томила Слепой писал челобитную мужику из деревни Завелья Ивану Сергушкину.
Сергушкин, огромный, лысый, как блин, с бородой густой и скатанной, словно старая овчина, сидел, подперев голову руками, и думал.
Томила поглядывал на него сердито, ждать уморился, а потом уже с сочувствием:
— Ну что ты закручинился так, Иван Сергушкин? Рассказывай все как есть, а я уж распишу.
— Нет! — отмахнулся Иван. — Я сам тебе про все сказать должен. Что скажу, то и пиши. Я бы сам написал, коли б учен был.
Он опять погрузился в созерцание потолка, но безнадежно махнул рукой:
— Давай, Томила, выпьем сбитню, тогда, может, легче пойдет.
Томила был не прочь.
— Кому писать-то? — спросил подьячий. — Во всегороднюю избу — старостам, архиепископу, воеводе?
— Не-ет! — покрутил головой Сергушкин. — Тут надо выше брать. Мысль у меня огромная.
— Патриарху, государю?
— Патриарх Иосиф больно тихий… К самому пиши, к Алексею Михайловичу, али к жене его, к Марье Ильиничне. Она хоть и царица, а тоже баба — понять должна.
Томила, обрадованный, что дело сдвинулось, проворно заскрипел пером.
«Государыне царице всея Руси холоп твой Ивашко Сергушкин, крестьянин, челом бьет!»
Прочитал написанное мужику, и Сергушкин дернул вдруг себя обеими руками за бороду, отчего повисла она двумя сосульками, и зарокотал на весь кабак:
— Пиши! Томилка! Пиши, мысль пошла! Государыня, мол, царица! Мол, пограблены мы, дети твои, дворянами чертовыми и проклятыми дочиста. Мыши, мол, дохнут от голода по амбарам. Собака хозяин наш отнял у нас весь хлеб и продал с великой для себя корыстью. А у нас дети мрут. Какая, мол, тебе, царица, и твоему мужу, царю, от нас польза, коли дети наши помрут и мы сами помрем? Хозяин, что ли, в поле потащится хлеб сеять, в луга — траву косить, в лес — дрова рубить? Без нас, крестьян, вся Русь пропадет. Потому что мы и работаем, мы и Бога молим, мы и детей рожаем для блага русского. А дворяне, они только и знают, что пить вино, да жирно есть, да на охоту гонять… В бою-то большом они не дюже храбрые. Нас ведь тоже на большую войну водят, и мы тоже кровь льем. А потому нас надо беречь, крестьян твоих, работничков усердных…
Сергушкин умолк, отер рукавом шубы вспотевшее лицо и уставился на пустой почти лист, лежащий перед Томилой.
— Ай не успел записать?.. В другой-то раз я и не скажу так складно.
Томила обнял мужика, поцеловал и кликнул полового:
— Вина! Я плачу!
— Ты чего? — не понял Сергушкин. Он все еще не мог прийти в себя после речи. — Али я неправду сказал?
— Правду, милый человек. За все годы писаний я такого ни от кого не слыхал.
— Ну, так пиши!
— Написать мудрено ли? А куда пойдет твоя челобитная? Ее из Пскова-то не выпустят. Пришлют ее не государыне, а твоему же хозяину. Он тебе большое спасибо за то скажет.
— Это как же? Я ж царице пишу.
— Эх, мужик! Раззадорил ты меня. До слезы прошиб. Давай-ка выпьем.
Иван Сергушкин чару отодвинул.
— Али не горько?
— Горьким горькое не перешибешь.
— Ишь ты какой!
— Уж какой есть. Прощай, пойду, — сказал Сергушкин, подымаясь из-за стола.
— Куда же ты пойдешь?
— В деревню. В Завелье. Думать буду, как известить государя о крестьянской беде.
Засмеялся Томила. Нехорошо засмеялся.
— Уж какой есть, — опять повторил Сергушкин, — ты меня не знаешь. Коли сказал: думать буду — додумаюсь.
Вскочил Томила, поцеловал мужика. Поклонился ему Иван Сергушкин и пошел, не оглядываясь.
Так пошел, что стрельцы в дверях, столкнувшись с ним, отступили в удивлении.
Стрельцов привел Донат.
Бросил на стол кошелек с серебряными копеечками. Крякнули стрельцы, будто выпили уже, покрестились на образа, сели за стол, вина попросили с закусками. Первую чару выпили за здравие царя-батюшки, вторую — за крепости крепкие города древнего и славного Пскова, третью — за здравие старейшего меж стрельцами пятидесятника Максима Ягу, а уж потом и за Доната. После такого быстрого питья потянуло на разговоры.
— Ты, паря, хотя и не робок, а все из тебя пока дрянь стрелец, — начал поучение Максим Яга. — Небось не ведаешь, как порох пахнет, рук в крови не мыл.
Усмехнулся Донат.
— Чего кривишься? К примеру, из пушки по тебе шарахнут — гром, огонь, ядро свистит смертно. Тут бы лечь и Бога молить о животе, а недосуг. Бери в руки протазан[8] и беги на пушкарей и коли их, пока они тебя не прибили. Возле вражеских пушкарей твое спасение. А молодые от одного грома в штаны напустят и улепетывают. А по ним — картечью! И тогда они, сердечные, не бегут, а лежат. Не тебя корю, парень. Поначалу все такие. И мы были не лучше. Наша наука вон чем дается. — На лицо свое показал.
— За шрамы! — поднял чару Донат. А как выпили, сказал: — Только мне сдается, тот боец хорош, кто сам бьет, а не тот, кого бьют.
Максим Яга как рак покраснел. Закричал на Доната:
— Молод нос драть! Придет время — поглядим… Как грудь на грудь на врага пойдешь, поглядим!
Прокофий Коза тоже нахмурился:
— Максимушка в пятнадцатом году, когда шведский король Адольф приходил, в Проломе насмерть стоял!
— Да ведь не про то я! — Донат побагровел от смущения. Вскочил, через стол потянулся к Максиму, поцеловал его в рваные губы: — Прости, отец!
Максим слезу обронил:
— Быть тебе воином! Не побрезговал стариком, и тобою, верь мне, паря, не побрезгуют. А то — правда твоя! Хоть и говорят: за битого двух небитых дают, а под сабли подставляться да пули хватать — дело нехитрое. Куда хитрее и живу быть, и невредиму, и чтоб враг спиной к тебе обернулся!
Сидело, видать, в Донате батюшкино. Загорелось ему за свой стол весь мир усадить. Всех не усадишь, а кабацкий люд, он наготове. Только стрельцы за свой стол никого сажать не позволили. Разговор между ними пошел ого-го-го какой.
— Воевода совсем взбесился. Взятки берет в открытую. У правого берет и у виноватого, а прав у него тот, кто больше дал.
Это Прокофию Козе вино язык развязало.
