Сергей Семенов - Степь ковыльная
Вскоре на земле, около воза лежала кучка волос: русых — Павла и рыжеватых — Сергуньки.
— А теперь живо переоденьтесь, — показал Позднеев на одежды убитых ногаев.
Казаки натянули темно-голубые окровавленные куртки, синие шаровары, низкие бараньи шапки и желтые, с загнутыми вверх носками, сафьяновые короткие сапоги.
Когда и это было выполнено, секунд-майор сказал:
— Залягте вон в тон балочке. И как только ногаи пойдут на приступ, постарайтесь смешаться с их рядами. По вашим окровавленным одеждам они могут принять вас за раненых, которые во славу аллаха опять пошли в бой. Я распоряжусь, чтобы наши огонь не вели, а подпустили ногаев вплотную. Вот все, что я могу сделать вам в помощь.
Уже стемнело. При свете фонаря Позднеев набросал несколько слов на листке бумаги и, передав его Павлу, сказал отрывисто:
— Вручишь донесение полковнику Бухвостову.
Когда пала на землю непроглядная ночь, Павел и Сергунька, держа на поводу коней, направились к балочке.
Позднеев, лежа на возу, думал: «Как томительно тянется время! Поскорей бы ногаи бросились в атаку! Это единственное, что может выручить нас, только тогда удастся, быть может, спастись. А если ногаи и до утра не потревожат нас? Ведь вот казаки говорят, что ночные бои не по нраву ногаям. Плохи, плохи наши дела, надобно признать».
Воз Позднеева стоял на стыке между гренадерской командой и казаками. Анатолий Михайлович слышал, как неподалеку старый казак Соболев хриплым от простуды, лающим голосом поучал молодежь:
— Перво-наперво памятуйте накрепко: лучше голову сложить, да чести казачьей не сломить. А что до смерти касаемо, так от нее все одно и в бараний рог не упрячешься. Да только труса пуля и сабля всегда найдут, а смелого и смерть побоится — сторонкой обойдет. Храбрец в бою сам ее выкликает, тешится с ней, заигрывает, а глянь, все невредим остается: что другим гибельно, для него как с гуся вода… И не забывайте николи, молодые: честь дороже жизни. Недаром же у нас на Дону гутарят: «Честь казака не покинет, пока его голова не сгинет». А неровны силы с врагом — тем больше славы для нас в бою… Казак донской, что ерш морской. Не возьмут они нас, бисовы дети, больно наколются…
Соболев закашлялся, потом зевнул и сказал устало:
— Ну, вы, ребята, держите ушки на макушке, не спите, а мне, старику, и подремать малость не грех.
Замолк голос Соболева, и тогда стал слышен тихий рассказ одного из позднеевских гренадеров:
— У старой-то барыни нашей было восемь кошек любимых. Берегла их, словно детей родных. К каждой приставила для ухода по сенной девушке. А ежели что неладное случится с кошками теми, девушек нещадно драли на конюшне. И каждый вечер ключница барская давала девушкам наставление строгое: «Кошек-то смотрите, по ночам не спите, огонь потушите, зевать не смейте, от кошек никуда не отлучайтесь, пустого не болтайте, барыню не тревожьте!» И что ж вы думаете? Раз как-то одна из девушек заснула, а кошка, за которой она смотрела, пробралась в опочивальню, прыгнула на грудь барыне, потревожила сон ее, напугала. А наутро и кошку виновную, а с нею и девку, что недосмотрела, барыня приказала отправить из имения пензенского в ссылку далекую, навечную, за Волгу, к черемисам, где у барыни было лишь семь дворов мужичьих на болоте топком…
Наступило молчание, а потом кто-то полусонным голосом сказал:
— Ты о кошках баешь, а мне щенки вспомянулись… Как шли мы сюда походным порядком от самого Орла, — и чего только не навидались в деревеньках! К примеру, сам видел, как в имении господ Синягиных крепостные бабы грудью своей борзых щенят по приказу барина вскармливали, а для своих ребят молока у тех молодаек не хватало: кричат детишки в люльках, аж посинеют… Вот дела-то какие… А ведь господа тоже, чай, такими же голыми на свет родятся, как и наш брат…
И снова все замолкло.
Позднеев вздохнул, подумав: «Надолго ли здесь, на юге, останусь в царской опале? Боюсь, что так… Вот разве Суворов выручит. Закадычным другом моего отца был он некогда. Но ведь Суворова за резкий язык и прямой характер не жалуют придворные вельможи. Приближенные к государыне — сущие тираны, по произволу попирающие законы, творящие лихо беззащитным. А ведь и мне фортуна улыбалась бы, ежели б смирил я свой нрав…»
И вспомнилось Позднееву последнее дежурство его, офицера лейб-гвардии конно-гренадерского полка, на балу в царском дворце.
Величественная, широкая лестница, устланная малиновым бархатным ковром. Длинный коридор, в котором в больших зеленых кадках расставлены пальмы, лимонные и померанцевые деревья. Придворные слуги в серебристых париках, в красных ливреях, обшитых золотым позументом, в жилетах алого сукна, в черных плисовых коротких шароварах, в шелковых белых чулках и лакированных, с серебряными пряжками, туфлях.
Вперемежку с ними, через одного, выстроились егери придворного ведомства в светло-зеленых с золотыми галунами одеяниях, в высоких лакированных сапогах с позолоченными шпорами. У каждого на черной ременной перевязи — охотничий нож и рог, украшенный серебром, в правой руке высокие, остроконечные, наподобие средневековых, шляпы зеленого бархата с зелеными петушиными гребнями.
А далее — два стройных ряда скороходов в красных треуголках с золотым орлом спереди и с плюмажем из черных страусовых перьев. Во дворце, даже в присутствии особ царской семьи, обязаны они не снимать своих треуголок с голов. Одеты они в серебристые узкие колеты, на плечах — короткие плащи черного бархата, на ногах — узкие, в обтяжку, штаны, тоже серебристого цвета, легкие сафьяновые туфли без каблуков.
Эти шпалеры раззолоченной челяди стояли до самого входа в парадный зал, освещенный огромными люстрами. Зал украшали колонны розового мрамора, обвитые бронзовыми зелеными миртами и лаврами. Вокруг зала — гостиные. У входа в каждую из них — часовые огромного роста: с одной стороны — затянутый в темно-зеленый мундир гренадер из дворцовой роты, а с другой — негр в широком восточном одеянии, в белоснежной чалме.
Из обитой голубым штофом гостиной государыни показались два камергера в мундирах, расшитых золотыми ветками, и трижды громко ударили по паркету концами своих жезлов. Все затихли и устремили взоры к двери гостиной. В зал вошла государыня в пышном белом платье, усеянном золотыми бабочками; каждая из них сияла бриллиантами и рубинами. На голове царицы сверкала переливчатым блеском бриллиантовая диадема, на шее — ожерелье из крупных алмазов.
И вот теперь Позднееву, лежащему на возу, представлялась длинная дорога, которой следовал он из блистательного Петербурга в эти глухие степи. Перед ним развернулись широкие шляхи, узкие проселочные дороги, расстилалась убогая, сирая крепостная Русь, нищие деревеньки с соломенными крышами — и горделиво возвышающиеся помещичьи дома с белыми колоннами фронтонов. Всплыли в памяти картины, лютости барской, о которой слышал он от многих, да и сам свидетелем был в молодости, посещая соседние имения.
«…Нет, не жалею, правильно поступил я, отпустив своих крепостных на волю. Что бы ни ждало меня впереди, совесть моя чиста. Вот только Алеша, чудак, никак не захотел получить вольную. И то, ведь недаром с детства при мне неотлучно…»
Не было еще полуночи, как в темноте со стороны неприятеля послышались шумы и шорохи. Позднеев приказал готовиться к отражению приступа. Прошло еще несколько минут, и земля содрогнулась от яростного топота коней татарско-ногайской орды. Снова загрохотала перестрелка, закипели жаркие схватки. Сизоватый пороховой дым заволок весь лагерь.
Бледный, с растрепанными темными волосами, с горящими синими глазами бегал по лагерю Позднеев, отдавая приказания, и нередко сам вскакивал на возы и принимал участие в отражении натиска. Алеша, заряжавший пистолеты Позднеева, тщетно уговаривал своего барина:
— Анатолий Михайлович, да не кидайтесь вы в эту бучу. Ваше дело командирское: стойте себе да отдавайте приказы. Ведь не мальчишка же вы, чай, четверть века вам уже минуло.
И эта неистовая атака была отражена. Но убитых и раненых среди отряда было уже почти что третья часть всего состава.
Кончились пушечные снаряды, да и ружейных осталось уже немного. Отчаянье стало закрадываться в души казаков и гренадеров. О сдаче врагу, правда, никто не помышлял, но многие думали: «Не устоять нам… Еще один приступ — и все погибнем!»
Но и осаждавшие лагерь понесли тяжкие потери и были утомлены: после этой атаки они уже до утра не начинали новой.
Наконец забрезжило утро. Из-за дальнего кургана, раздвигая легкие перистые облака, подымалась заря. Трепетно зажглись ее первые лучи и озарили степную ширь. Видно было, как неприятельская конница перестраивалась, готовилась к решительному приступу.
Стоя с подзорной трубой, Позднеев пытливо всматривался в даль: не идет ли помощь? Вдруг он увидал на горизонте небольшое серое облачко. Оно росло, ширилось, стало распадаться на отдельные черные точки. Все отчетливей проступали они в прозрачной синеве раннего утра. Зоркие глаза степняков-донцов, осажденных в лагере, различили силуэты всадников с пиками наперевес. Шла братская казачья помощь!
