Валентин Рыбин - Знойная параллель
— Понятно, — раздумчиво говорит Кулиев, достает папиросы, предлагает мне и закуривает сам. — Пойдем ко мне, посмотришь. Если понравится, то пожалуйста.
Я даже не догадываюсь, чего он мне хочет показать. Вещицу что ли какую? Может, пилу? Может, топор? И когда узнаю, в чем дело, не могу понять: шутит он или на самом деле так щедр.
— Вот смотри, — говорит он, входя во времянку. — Вчера закончил, вчера вселились с женой, а завтра переходим в барак. Давай забирай все свои шмотки и тащи сюда. Будете с матерью жить здесь. Зиму как-нибудь, а потом дома построят, хорошую квартиру дадут.
— Коля, это ты всерьез?
— Ара эй! — обиженно восклицает он. — Почему же не всерьез? Разве такими вещами шутят! Давай вселяйся!
Вот так был решен наш жилищный вопрос. Вечером мама пришла с работы и ахнула. Палатка пуста. Вещей нет. Сына тоже нет. Схватилась за голову, думала, я опять чего-то натворил, но тут соседи ей сказали, чтобы шла к Кулиевым. Мама пришла и застала меня за самым благородным занятием: я стирал тряпочкой пыль с книжных обложек и ставил книги на полку.
— Боже мой! — обрадовалась мама. — Я так перепугалась. Думала, опять ты уехал, даже не предупредив.
— Ну, что ты, мама, больше такого не повторится, — пообещал я, вспомнив свой отъезд в армию. Тогда я повел себя, как последний негодник. Послал документы в военно-морское училище, дождался вызова: надо ехать на экзамены, а денег нет. Тут приятели мои, двадцать шестого года рождения, говорят: «Мы по броне в гражданке задержались. А завтра — на призывной пункт. Поехали с нами, может, еще успеем попасть на фронт!» Ай, была не была! — решился, а матери сказать побоялся. Она бы на ногах у меня повисла, но семнадцатилетнего пацана на фронт не пустила. Я пришел к ней в исполком: надо было хоть как-то проститься. Вызвал ее из кабинета, говорю: «Соскучился по тебе, вот и зашел». Мама, видимо, почувствовала неладное, спросила: «Ну-ка, Марат, говори, что случилось?!» «Да ничего не случилось!» — чмокнул я ее в лоб и ушел. Вечером вместе с призывниками отправился в запасной стрелковый полк. Только через три дня написал ей письмо.
На следующий день Коля Кулиев с Машей переселились в барак. До самого поздна праздновали его новоселье. Пожелали новоселам счастливой жизни, чтобы никогда не было землетрясений, и отправились к себе. Я был весел. Мама все время сдерживала меня и приговаривала:
— Ну, ты прямо точка в точку — что твой отец. Такой же шумливый и настырный. Между прочим, он тоже в революцию из дому самовольно ушел.
— Как так?
— Да так же, как и ты. В Москве создавали красногвардейские отряды, а он в Реутове молодежной ячейкой командовал. Вот однажды отец Веры Улыбиной, он партийцем был, приезжает из Москвы и говорит: «Граждане, революция свершилась, власть в руках рабочих и крестьян!» Молодежь сразу сделала красный флаг. Укрепили его на фабричной трубе, а потом начали агитировать парней в отряды Красной Гвардии. Саше, твоему отцу, его отец пригрозил: «Не вздумай шутить!» А Саша только присвистнул, да и был таков. Сначала подался в гвардию, а потом с отрядами в Ташкент, да так здесь в Средней Азии и застрял.
— А орден за что получил? А с тобой где встретился? Почему ты мне никогда не рассказывала об этом?
— Мал был, вот и не рассказывала. Все равно бы ничего не понял.
— Неужели бы ничего не понял? — смеюсь я. — Единственное, чего я не могу понять: как ты, мусульманка Зиба, могла выйти замуж за русского комсомольца-красноармейца?
— Как все, так и я, — говорит мама и вдруг начинает сердиться. — Ну, ладно, ладно, зачем начинаешь допрашивать? Давай-ка спи... Подними-ка голову, поправлю подушку.
Мама сердится, но настолько мягко, что глаза у меня закрываются и я все глубже и глубже погружаюсь во мрак.
6.
Просыпаюсь утром. Мамы уже нет. Позавтракав, принимаюсь за отцовские тетради. Раскрываю первую попавшуюся и начинаю читать:
«3 января 1930 года... День пасмурный. Идет снег. Настроение словно у сапожника, который только что продал сапоги и купил бутылку. И радостно, и пить жалко. Выпьешь — опять ничего не будет. Поэтому я решил растянуть удовольствие. Начну свое жизнеописание с Ташкента. С декабря 1917 года. Вот я, значит,— Сашка Природин, один из вожаков реутовской молодежи, стал красноармейцем, еду с отрядом в Ташкент добивать среднеазиатскую контру. В Москве и Петрограде положили их на обе лопатки, а тут все еще ерепенятся разные графы да мусульманские баи, да офицерье. Оказывается, в Ташкенте тоже есть кадетики. Вот уж не думал, что эта дрянь по всей земле распространилась. Раньше они пели псалмы туркестанскому губернатору Куропаткину, а когда его свергли и прогнали в Псков, начали подпевать графу Дорреру. Им неважно — генерал или граф. Лишь бы был ихний правитель из буржуйской породы. Ну вот, этот самый граф, говорят, прибалтийский помещик по происхождению, жил раньше в Асхабаде, а потом понесло его дальше, и вынырнул в Ташкенте: возглавил после Февральской революции временное правительство Туркестана. Народ наш — тоже хорош. Пока разглядит, кто там наверху сидит, — год, а то и два минет. Ну, разглядели. Керенский — буржуй. Допустим, этого не сразу угадаешь. А Доррер-то — граф! Он и не скрывал своего происхождения. Так как же он мог возглавить среднеазиатскую демократию, спрашивается? Выходит, и не было ее, демократии. Выходит, вся власть во временном правительстве была буржуйской! Вот оно как бывает!
Ну, ладно. Едем дальше.
Челкар, Казалинск, Арысь... Голодные и холодные станции. Тощие казахи с вяленой рыбой в торбах, да поджарые собаки кровожадно зыркают на окна вагонов. Поскорее эти проклятущие степи одолеть, да в Ташкенте высадиться. Там, говорят, с хлебом лучше. Но ведь тоже не на каравай спешим. Туда генерал Коровниченко со своими солдатами на подавление революции незадолго до нас выехал. Вот мы и всполошились. Как бы этот золотопогонник не задавил ташкентский пролетариат! Решили тюкнуть его с тыла.
В Ташкент приехали ночью. Темень, неразбериха. Двинулись к Совнаркому. Побросали свое барахло в каких-то казармах, ждем дальнейших распоряжений. Командир наш, Улыбин, земляк мой, реутовский, зовет меня:
— Саня, ну-ка давай пойдем выясним обстановку!
Потопали к «Белому дому». Тут народу — видимо-невидимо. Рабочие, солдаты, даже матросы откуда-то появились, кажется, с Амударьи. Ищем кому доложиться, а за одно выясняем, как обстоят дела в Ташкенте. Солдатня, как всегда, на смех поднимает:
— Ишь ты, пожаловали к шапочному разбору. С генерала папаху и шпоры давно стащили, а казаков его по окраинам разогнали! — кричит один.
Другой втолковывает степенно:
— Ничего, и на их долю хватит лиха. Все еще только начинается.
— Вы, граждане рабочие, зашли бы к Колесову да Полторацкому да им бы и доложились, — советует третий.
— Кто такие Колесов и Полторацкий? — спрашиваю я.
— Ай не знаешь? Ну ты, браток, оплошал, ей богу! Это наше пролетарское правительство.
Шагаем с Улыбиным к подъезду. Тут сразу несколько часовых. Нельзя, говорят, идти дальше. Совнарком заседает. Не велено мешать. Ну, мы все свое красноречие в ход, хотя и так видно, что не за хлебными булками приехали, а на подмогу. Пропустили, словом. Принял нас Полторацкий, спросил — откуда и зачем. Доложились. Он и говорит:
— Сложная обстановка, дорогие товарищи. Дали мы впопыхах промашку, а теперь вот думаем, как поправить свою ошибку.
А произошло вот что. Солдат генерала Коровниченко разогнали, Доррера арестовали и посадили в тюрьму. Был у них при временном правительстве мусульманский комитет, из ишанов да баев: разогнали и его. Создали свой, пролетарский Совнарком, а о мусульманах забыли. Баев разогнали, а бедняков-мусульман в него не ввели. Не было под рукой подготовленных партийцев из мусульман, а о непартийной бедноте не вспомнили. Мусульманское духовенство мгновенно и воспользовалось промахом большевиков. Зажужжали муллы, как пчелы, принялись созывать в свою Щейхантаурскую мечеть весь мусульманский Ташкент. Так мол и так: земля узбекская должна принадлежать узбекам, а ее русские захватили, и всех узбеков из правительства изгнали. Все резонно вроде бы. О классовости вовсе не заводят речь. Издавна у мусульман в сознании живет: все люди немусульманского исповедания — неверные, а стало быть — враги. Ну, с этой шейхантаурской сходки и началось. Председатель Совнаркома Колесов и народный комиссар труда Полторацкий спохватились, когда мятеж начался. Ночью кто-то сообщил, что в Шейхантауре собираются многотысячные толпы узбеков, чтобы ринуться на 'Совнарком и разнести его в щепки...
Я веду эту запись по прошествии десяти лет, потому излагаю как бы обобщенные мысли, наперед зная события. А тогда мы и знать не знали, что, пока мы беседовали с Полторацким, мусульмане уже ворвались в тюрьму и освободили графа Доррера, а затем бросились вместе со стотысячной толпой к Совнаркому.
