Михаил Ишков - Адриан. Золотой полдень
Когда Поллукс упомянул Палладия, Эвтерм едва не поперхнулся — выходит, не ему одному досаждает этот проныра? Теперь вдруг заговорили об эроменосе.
Хозяин по — прежнему с намеком глядел на Эвтерма.
Вольноотпущенник хмыкнул.
— Насчет любовной страсти, достойный Луций, ничего не могу сказать, но мальчик произвел на меня самое благоприятное впечатление. Уверен, на цезаря тоже. Антиной — дитя природы, он не испорчен ни городской суетой, которое пагубно действует на юное сознание, ни предрассудками, отравляющими нашу жизнь. Говорят, его род восходит к переселенцам из Мантинеи. Ныне они обеднели, однако радует чистота нравов, которая царит в этой семье.
Дальше Эвтерм, удивляясь, как складно он сочиняет, начал рассуждать уже вполне в языческом духе.
— Его отец проявил редкое благородство (про себя Эвтерм отметил: «поскольку ограничился десятью золотыми и не потребовал двадцать»). Его мечта — вывести Антиноя в люди («спихнуть его подальше и избавиться от лишнего рта»). Цезарь поддержал его («возможно, испытал пагубную страсть»). Мне показалось, что встреча с этим ребенком натолкнула цезаря на мысль основать Педагогиум — особый ликей для одаренных детей, в которых они получали бы хорошее образование за государственный счет.
В столовой воцарилась тишина, ибо благожелательный пафос, с каким Эвтерм рассказывал об Адриане, откровенно противоречил дерзостям и насмешкам, которые как из пифоса сыпались на голову императора.
— Ты хорошо сказал, Эвтерм, — доброжелательно откликнулся со своего места мрачный Поллукс. — Особенно насчет благородного папаши, который рад был сбагрить этого красавчика куда подальше и избавиться от лишнего рта. Но ты так и не пояснил, что нам ждать от появления в городе этого неиспорченного ребенка. Будут ли заказы?
— Не стоит ли заранее побеспокоиться о сладостной элегии? — поинтересовался Флор. — Или о едкой эпиграмме?
— И в каком разрезе нам, историкам, — подхватил Светоний, — описывать встречу императора и беспризорника? Как предсказанную еще при основании Рима? Мальчишка часом не бесноватый? Он не орет, не впадает в исступление, не ссылается на звезды? Напившись неразбавленного вина, оракулы не изрекает?
Эвтерм растерялся.
— При мне нет, — ответил он. — Единственное, на что он жалуется, это на память.
— И то хорошо, — кивнул Светоний. — Очень удобная болезнь. Однако, Эвтерм так ли уж непорочен этот союз, и таким ли свежайшим дитем природы является этот Антиной? Ты единственный, кому посчастливилось увидеть его собственными глазами. Не затуманила ли тебе взгляд его чрезмерная красота?
По какой причине ты, даже не получив заказа, безвозмездно спел дифирамб в честь неизвестного Риму фаворита?
Или ты что‑то скрываешь?
Может, тебе предложили выгодное дельце?
Приятель, в этом нет ничего зазорного, ведь каждый из нас в той или иной форме кормится заказами. Твой патрон Лонг успешно торговал добросовестным отношением к службе. Товар нынче неходовой, но он сумел добиться известных почестей — например, прослыл честным человеком и несгибаемым хранителем римских традиций. За это его вознаградили прелестями Лалаги, которые до сих пор не дают покоя Поллуксу. Он решил по памяти высечь ее изваяние. Как назовешь свою каменную красотку, Поллукс? Кому постараешься продать?
— Назову Венера Искушающая, а кому продать, посмотрим. Кто больше заплатит, дружище. Это будет очень модная вещица. Я изображу ее в момент совершения знаменитого священнодействия, в котором она выказала себя непревзойденной мастерицей. В любом случае я не утаю от тебя имя покупателя, за это ты внесешь меня в свои анналы, как лучшего ваятеля эпохи.
— Прямо туда и внесу, — охотно согласился Светоний. — Да еще засуну поглубже.
Лежавший на ложе ничком Минотавр гулко захохотал, потом потребовал.
— Я тоже хочу в анналы. И поглубже.
На его требование никто не обратил внимания.
Все смотрели в сторону Эвтерма
— Так что, Эвтерм Корнелий Лонг, — продолжил историк, — ответь прямо, в чем подоплека этой довольно‑таки странной даже для испорченного Рима связи?
— Действительно, — подхватил Флор, — с какой стати наш чересчур экономный правитель решил раскошелиться на такое дорогостоящее удовольствие, как школа для беспризорников? Может, он счел удобным, чтобы красивые глазки всегда были под боком?
Хозяин упрекнул поэта.
— Стыдно, Флор, подозревать худшее и пренебрегать лучшим! Но все‑таки, Эвтерм, зачем императору возиться с этими оборванцами, пусть даже они близки к природе и испытывают неукротимую любознательность?
— После окончания школы, благородный Луций, цезарь намеревается использовать их на государственной службе.
Минотавр вмиг протрезвел.
— А как же мы? — взревел он. — Чем прикажешь кормиться нам, вольноотпущенникам?
Луций успокоил негодующего гостя.
— Как‑нибудь проживешь, Проперций.
Затем он вновь обратился к Эвтерму.
— Скажи, дружок, правда ли что этот мальчишка связан каким‑то образом с небезызвестным Сацердатой? Говорят, его мать — известная преступница, чье имя неприлично произносить в благородном обществе?
— Об этом я ничего не слышал, благородный Луций, — твердо выговорил Эвтерм.
Домой он возвращался в сопровождении домашних рабов, которых прислала Зия. На вопрос — зачем? — конюх Тарб объяснил, что время позднее, на улицах полно лихих людей, так что без охраны никак не обойтись.
Этот эскорт вконец сразил Эвтерма.
Как круто повернулась жизнь!
Раньше он всегда сопровождал господина, теперь сопровождают его. Впереди с факелом в руке шагал мальчишка Евбен, за ним два здоровенных вооруженных невольника, выполнявших в доме тяжелую работу. Лустрик, пристроившийся рядом с Эвтермом, заботливо предупреждал господина о каждой колдобине, встречавшейся на дороге, привлекал взгляд к удобному обходному пути, чтобы не угодить в лужу или во что‑нибудь более мерзкое, чем были так богаты римские улицы.
Город оказался не так грозен, как предполагалось в момент возвращения, были здесь и свои приятные стороны. Может, поэтому, укорил себя Эвтерм, он ни словом не возразил против кощунственного сравнения Господа Бога с хулиганствующим, развратным и вечно пьяным Дионисом. Более того, принялся лебезить, оправдывать императора, до которого ему, в общем‑то, не было никакого дела. Это Ларций всегда был готов отличиться на поприще гражданских доблестей. Ему же, ничтожному вольноотпущеннику, эта стезя заказана, а вот поди ж ты — спел хвалы Адриану, прикрыл власть от неуместных ассоциаций, связывавших мальчишку с его матерью, тем более с Сацердатой.
И что? — спросил он себя, — мне следовало заняться проповедью?
В кругу тех, кто повелевает миром? Кто по собственной воле напялил на себя голову быка?! Кто, как Фаворин18, укравший у Флора одну из озорниц, готов был публично, по примеру несчастной Лалаги, заниматься непристойной любовью?
Опыт быстротекущей жизни подсказал, что глупее занятия не придумать.
Высшее римское общество мало волновала праведная жизнь и надежда на спасение. Устрой он, например, дискуссию на эту тему, ему бы снисходительно объяснили, что каждый спасается, как может, а все эти бредни насчет колдунов, заклинателей, изгонятелей злых духов, как, впрочем, и насчет пагубности христианского суеверия, приверженцы которого якобы уличены в ненависти к человечеству, — следует оставить плебсу.
Темным людям необходим враг, нам он зачем?
Они смеялись над стрелами Юпитера, богиню красоты изображали в непристойном виде, Гефеста объявили хромым. Как это вообразить — хромой бог! Высшая сущность, покровитель ремесел, оказывается, припадает на обе ноги, ему изменяет жена.
Что же он не в силах избавиться от порока?
Или от блудливой женушки?!
Они опасались только гнева цезаря, к этому были приучены.
Уже подходя к дому, потянуло тончайшей струйкой истины, согласующей человеческие слабости, чувство извечной вины, смущающей душу, и неистребимую жажду иного — горнего — мира. Легко проповедовать нищим и простодушным, как поступал исступленный Павел и непримиримый Клемент. Труднее убеждать сытых и испорченных, ведь никого из смертных Господь не лишает надежды на спасение.
Уже Лука, Игнатий и Сикст были более терпимы к миру и более чувствительны к ересям, которые буквально запруживали Рим и все восточные общины.
Игнатий во время редких бесед утверждал — праведная жизнь не по необходимости есть торжество гордыни. Мечтательная святость в сравнении с реальным миром — есть понятие теоретическое, худосочное. Отсюда ереси! Ты попробуй устоять в этой греховной круговерти, на которую была так щедра римская жизнь? Чтобы известить сирых сих, что есть истина, следовало выжить здесь и сейчас.
