Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков
Из Грипочки Мусиной-Пушкиной выработалась прелестная актриса, простая и естественная. Она равно была любимицей публики и самой императрицы. Ваня Дмитревский постепенно утрачивал свои девичьи черты и превращался в красивого, щеголеватого молодого человека. Он исподволь занял на сцене положение, занимаемое раньше Федором Волковым, почти окончательно посвятившим себя организаторской деятельности.
Временами эта деятельность сильно его угнетала. Он не мог не чувствовать крушения наибольшей части своих юношеских мечтаний, но его радовало преуспеяние русского театра, и это заставляло мириться с личными неудачами.
Олсуфьева, проявлявшая к нему величайшую заботливость и старавшаяся всячески облегчить ему работу, исподволь подбивала Федора выйти на путь широкой политической деятельности. Но на все настояния Олсуфьевой в этом направлении он неизменно отвечал одно и то же:
— Полезным можно быть на любом поприще. Я комедиантом родился, комедиантом и помру. И не желаю для себя иного положения.
Воспоминания о дружбе с Троепольской, о ее чудесной открытой незлобивой душе, такой родственной и матерински-ласковой, посещали его ежедневно.
Они писали друг другу, хотя и не часто. Троепольские работали на Московском университетском театре, под управлением Хераскова, но дело у них не клеилось. Мешала тысяча причин и прежде всего — полное отсутствие средств. На театр не отпускалось никаких сумм, и Херасков выкраивал необходимые деньги бог весть откуда. Положение спасла куча энтузиастов, объединившихся вокруг Хераскова, и из их числа Троепольские были первыми.
Федор в настойчивости Татьяны Михайловны, в верности ее мечтам юности узнавал самого себя. Гордился ею и находил большое утешение в маленьких успехах своего тесно спаянного комедиантского кружка. По причине общности театрального дела, — как он себе его мыслил, — Федор не настаивал особенно на переходе Троепольских на петербургский театр.
В сентябре сыграли свадьбу Грипочки с Ваней Дмитревским. Ей исполнилось восемнадцать лет. Татьяна Михайловна, шутя, прислала свое «заочное благословение». Сумароков был посаженным отцом, императрицу записали, по ее желанию, посаженной матерью. На торжестве ее замещала тетка Зорина, облаченная в пунсовое «испанское» платье с треном, в котором она изображала на сцене королев.
Новобрачным отвели две смежные, самые лучшие комнаты в новой пристройке. Императрица распорядилась выдать молодым пособие в размере полного годового оклада и сыграть в их пользу платный спектакль на театре Летнего дворца по повышенным ценам.
На содержание труппы было прибавлено 3 000 рублей.
Грипочка Мусина-Пушкина превратилась в Агриппину Михайловну Дмитревскую, сохранив на сцене свою девическую фамилию.
Ваня Дмитревский и после женитьбы не превратился в Ивана Афанасьевича, а еще много лет в глазах всех знавших его продолжал оставаться прежним Ваней Дмитревским.
«Жизнь дается однажды»
Херасков из Москвы умолял куратора Московского университета Шувалова принять срочные меры для предотвращения окончательного развала университетского театра. «Нет средств, не хватает людей. Новые не идут, старые смотрят в лес», — писал он куратору.
Средств пока не прислали, а отправили в Москву для изыскания оных на месте и для упорядочения театрального дела Федора Волкова и Якова Шумского. Им было предписано использовать все благоприятные возможности, какие только могут встретиться. Самым желательным выходом считалось слияние небольшой университетской труппы с комической оперой итальянского предпринимателя Локателли. Незадолго до этого Локателли на частные средства построил в Москве театр. Дело не пошло, и сейчас Локателли находился накануне краха. Предполагалось воспользоваться выстроенным итальянцем помещением, заключив с ним договор на паях; русский театр из университетских больших сеней, где он ютился до сего времени, перенести в помещение Локателли; пригодную часть его актеров, владевших русским языком, употребить на пополнение русской труппы; самому Локателли для его комической оперы отвести определенные дни; дать публикацию в «Ведомостях» о наборе желающих служить актерами в Русском театре; дирекцию над всем предприятием иметь Хераскову.
Волков нашел дело в гораздо худшем положении, чем оно рисовалось издали. Университетские актеры не получали почти ничего, питаясь случайными подачками, когда Хераскову удавалось урвать кое-какие средства то там, то здесь. Многие из них, — а их и всех-то было немного, — поступили на приватную службу, уделяя театру только свободное от службы время.
Троепольские перебивались частными уроками. Их удерживала в Москве только надежда на улучшение дела и личное обаяние Хераскова, ставшего их искренним другом и почитателем их таланта. Херасков обладал в высшей степени той же «благородной упрямкой», что и Федор Волков.
Положение труппы Локателли оказалось еще хуже. Театр был построен неудачно, на отшибе, среди огромного замусоренного пустыря, доступ к которому, в особенности по вечерам и в дурную погоду, был чрезвычайно затруднен. Публика посещала театр неохотно, а расходы были довольно внушительные. К довершению всего, пустынное местоположение и недостаточность охраны располагали, как нельзя более, к озорству и безобразиям как со стороны местного городского сброда, так и со стороны приезжих слуг и кучеров. Театр почти постоянно стоял с выбитыми стеклами. В темные вечера он аккуратно бомбардировался поленьями, кирпичами и булыжниками. Практиковались — так, просто с целью развлечения и скучающая господская челядь и случайные озорники.
Ознакомившись с положением дел на месте, Федор Волков заявил Хераскову, что театр не сможет действовать ни в какой форме, ни в русской, ни в итальянской, пока не будет обеспечена полная безопасность как публики, так и актеров. Херасков ответил, что этот вопрос всего легче будет уладить.
Локателли, уже давно подумывавший о бегстве из негостеприимной Москвы и даже о самоубийстве, со всею готовностью пошел на слияние трупп. Волков и Шумский надолго, с головою ушли в хозяйственно-административные дрязги и хлопоты.
Остро стоял вопрос с русскими актерами. Из итальянцев, как и следовало ожидать, не оказалось пригодных для этого дела решительно ни одного человека. На публикацию в «Ведомостях» отозвались также весьма немногие.
С первых же русских спектаклей Волкову и Шумскому, помимо административной работы, пришлось запречься в актерскую лямку.
По вечерам, в редкие свободные часы, все собирались у Троепольских, которые переменили квартиру и проживали теперь неподалеку от Красного пруда. Возле их квартиры находился и театр Локателли. Волков и Шумский поместились через дорогу от Троепольских, в «немецком пансионе».
Татьяна Михайловна почти не изменилась, только слегка похудела, и под глазами усилилась прозрачная синева. Федору ее лицо показалось еще более одухотворенным, чем прежде. Троепольские встретили гостей с исключительной сердечностью и радушием. Достатки супругов были невелики, но, благодаря урокам, они все же не нуждались в необходимом. На следующий вечер после приезда петербургские гости встретились у Троепольских с Херасковым и Фонвизиным. Херасков сразу же очаровал их любезностью обхождения, спокойной изысканностью манер и благородством своих взглядов. Это была полная противоположность неуравновешенному и неистовому Сумарокову.
Херасков уважал всякие мнения, внимательно к ним прислушивался и старался отыскать в них те скрепляющие звенья, которых недоставало в цепи его собственных рассуждений. А к последним он относился всегда строго критически.
В вопросе о театре он держался взглядов облагораживающих, идеальных, неприменимых в существующих условиях, а потому и в полной мере беспочвенных. К русскому репертуару относился очень строго, находя его случайным и пестрым, всецело находящимся в зависимости от разнохарактерных иностранных образцов. Редкую пьесу находил заслуживающей постановки. Считал, что время для настоящего национального русского театра еще не пришло, но что к созданию его неукоснительно следует стремиться.
К пьесам Сумарокова Херасков относился с уважением, однако при этом сожалел, что столь возвышенные и богатые мысли облекаются поэтом в убогую и отжившую форму, парализующую ход и развертывание подчас весьма ценных идей. Из обмена мыслей с Федором Волковым убедился в полном совпадении их взглядов на задачи театра. Нашел петербургского комедианта всесторонне знакомым не только со своим узко-комедиантским делом, но и со всеми областями знания, примыкающими к делу просвещения народного. Пожалел, что столь богатые знания поневоле вынуждены ограничиваться только профессиональными рамками, тогда как им по справедливости следовало бы отвести широкую руководящую и направляющую роль.
