Владимир Корнев - Датский король
После службы отец Антипа снял облачение и вышел на улицу. С горя ему показалось, что фонари неправильно стоят. Будучи человеком недюжинной комплекции и весьма большой физической силы, он стал ворочать один из них, чтобы поставить так, как ему казалось правильным. Буквально тут же подоспели городовые и отца Антипу повязали. На все его объяснения, что он вовсе не пьян, что приобщался Святых Даров, полицейские отвечали полным непониманием. Посадили его в участок, и, естественно, всю его красу — волосы и бороду — с него под ежик-то и сбрили. Выпустили в тот же день — приехали за ним его матушка и отец Феогност.
На следующий день отец Антипа — «убийца собаки», к тому же совершенно лысый, прибыл в епархию. У входа огромный отец Антипа, необъятных размеров, понурый, обреченно обратился к окружающим: «Ну, православные, пойду каяться», — упал на колени и на четвереньках пополз по длинному коридору в приемную к владыке Владимиру, который начинался почти от самого входа в здание духовной семинарии и тянулся метров пятнадцать — двадцать. Отец Антипа своей бритой головой — бух — открыл тяжелую, дубовую дверь. Отец Феогност в тот момент у владыки был, приехал походатайствовать за сослуживца. А тот прямо с порога, стоя на четвереньках, завопил: «Владыченька, прости». Не ожидавший такого поворота владыка Владимир на месте подскочил: «Как тебе не стыдно, встань, встань немедленно, как тебе не стыдно!» — «Владыченька, прости, не встану, пока не простишь». — «Ну, прощаю, прощаю». Так и простил, и не наложил никакой строгой епитимьи, кроме как сказал, что пока волосы не отрастут, быть простым чтецом в церкви на Смоленском кладбище, куда он его и отправил.
Хозяйкой собаки, действительно, оказалась важная персона, германская подданная, которая на приеме официально пожаловалась владыке Владимиру на отца Антипу. Ей сообщили, что он уже наказан.
XVIII
Оправившись от пережитого, на следующий день Звонцов поехал «с повинной» к фрау. Выход у него был один: сослаться на то, что работа не заладилась, анималист из него не получается, и во что бы то ни стало упросить «великодушную» немку об отдаче долга другим способом на ее усмотрение. На Каменном было тихо, лишь изредка в кронах кленов каркали вороны, сквозь изысканную вязь кованых оград и оголенные купы садовых кустов проглядывали фасады и кровли особняков высшей знати и богатых буржуа. По аллеям, устланным пряно пахнущей опавшей листвой, медленно прогуливались чопорные бонны с юными воспитанниками и воспитанницами — подрастающей надеждой могущественной Империи Российской. На парковых скамейках то тут, то там отдыхали отслужившие свое генералы и чиновники не ниже шестого класса табели о рангах, в одиночестве или бок о бок со спутницами своей обеспеченной старости, кормили голубей и почти ручных белочек. Здесь все настраивало на мудрое созерцание природы, на мысли о почтенном возрасте и вечном обновлении Божьего мира. Даже старый петровский дуб, заботливо обнесенный строгой, но красивой оградкой с мемориальной табличкой, напоминающей о том, что посажен он был двести лет назад августейшей рукой, богатырски раскинул обнаженные ветви во всю ширину дороги.
В петербургском особняке фрау Флейшхауэр, как и в ее германском доме, все было устроено с максимальным комфортом для четвероногой компаньонки. Это не показалось непривычным Звонцову. Его удивило другое: в доме Флейшхауэр в тот день царил траур. На окнах чернели креповые шторы. Дворецкий, встретивший скульптора, был одет в ливрею сдержанных тонов с черной муаровой лентой-повязкой на рукаве.
— Извините. Фрау сейчас ужинает. Я доложу о вашем визите, но, возможно, она не захочет вас принять, — сказал он, скромно потупив взор.
«Что тут могло случиться? Разве Флейшхауэр не способна предупредить любую неприятность?» — недоумевал Звонцов, дожидаясь ответа могущественной немки. Наконец она сама стремительно вышла ему навстречу. Вячеслав Меркурьевич впервые видел Флейшхауэр такой: в строгом платье со стоячим воротником, заколотым крупной жемчужной брошью, с кружевной наколкой на пышной прическе. Сжимая до хруста суставы пальцев и еле сдерживая рыдания, фрау объявила:
— Моя бедная собака погибла. Какой кошмар! Она стала жертвой человеческой жестокости и мракобесия. Ваша скульптура станет для нее достойным памятником.
Услышанное обескуражило Звонцова, у него даже задергалось веко. Немка этого не заметила: она была совершенно удручена смертью четвероногой питомицы. Жестом она пригласила скульптора за собой и. пока они шли в столовую, причитала:
— Вячеслав, вы же помните мою девочку — она была единственной моей доброй подругой! Говорят, среди женщин не бывает подруг, и я с этим совершенно согласна, так вот это живое существо заменяло мне наперсницу, дитя… Вы знаете, что я одинока и у меня нет личной жизни… А теперь моей Адели нет больше на свете — не могу поверить. Das ist unmöglich, unerträglich![183]
Садик, где гуляла собака, который хорошо просматривался в окна огибающего двор длинного коридора, по верху аккуратного заборчика окаймили черной лентой с большими нелепыми бантами на стойках. Даже стул в столовой — законное место «покойной» — был обтянут черным чехлом, а ее серебряная миска стояла тут же, напротив, как всегда полная отличных отбивных котлет. «Ну и бред! Понятно, конечно, что издохла любимица хозяйки, но не сама же хозяйка преставилась в мир иной. Вот знала бы она о превращениях в моей мастерской…» Тут Звонцов вспомнил вдруг знаменитую федотовскую серию «Следствие кончины Фидельки» и себя в образе скульптора, держащего в руках чертеж собачьего надгробия с надписью «Adeli» на пьедестале, и чуть не прыснул со смеху. «Кстати, у Федотова ведь в центре рисунка сама Фиделька, а эта, интересно, где? Не хватало еще положить ее на стол как заливного поросенка… Тьфу, гадость! Наверное, уже закопали, и, скорее всего, прямо в садике. Не зря Флейшхауэр что-то сказала о .лучшем памятнике“ на дорогую могилу. Попробуй теперь отвертись от нее!» Это было уже не смешно. Тем временем, заняв свое место за столом. фрау продолжила свой печальный, сбивчивый рассказ:
— Она была такая замечательная, наша Адель, такая умная и ласковая.
Звонцову вспомнился строптивый нрав собаки, случай с Арсением в немецком ресторане.
— Да, ласковая! Я бы даже сказала, любвеобильная, как ее мать. Вы не знаете, конечно, историю рождения моей бедняжки. Однажды ее мать родила одиннадцать щенков. Вы не подумайте дурного: она их не нагуляла, как говорят в России, к ней приводили кавалера с очень хорошей родословной. Я сама строго следила за этим. И вот, сразу после родов, ей со всем приплодом отвели отдельную комнату в моем веймарском доме. Эта была настоящая идиллия — добрая мать семейства в окружении своих чад! Она вскармливала их, нянчилась с каждым.
Звонцов поглядывал на немку снисходительно.
— Я наблюдала, как щенки подрастали, начинали резвиться. Когда мне было нужно войти в комнату, приходилось осторожно открывать дверь, осматриваться и прямо с порога вскакивать на стул или кресло. Промедлишь, щенки исцарапают ноги — не из коварства, конечно, им же хотелось играть, как всяким малышам. И не дай Бог было случайно оставить открытой дверь — тогда эту ораву приходилось вылавливать по всему дому часами. Сейчас-то я думаю, в этом было даже какое-то удовольствие — ведь все вокруг оживлялось, просыпалось, всюду тогда точно веял свежий ветерок молодой жизни! И вот я заметила, что одна девочка бойчее других, так и льнет ко мне, запрыгивает на колени, ластится, норовит лизнуть в лицо — это, конечно, была моя милая Адель. Пришло время, когда всех ее братьев и сестер продали… простите, отдали в хорошие руки, а мы уже были неразлучны с Аделью. Я не считала возможным в чем-то ей отказывать — разве можно отказать любимому ребенку? Хотя жестокие люди не всегда это понимали, но пусть ее трагическая гибель послужит им укором… — Флейшхауэр опять была готова зарыдать. — Она распознавала плохих людей сразу и не позволяла им себя унижать. А моя петербургская прислуга, между прочим, очень нежно к ней относилась, на русский манер трогательно прозвала ее Аделькой. Сейчас все домашние разделяют мое горе.
Вячеслав Меркурьевич ухмыльнулся: «Флейшхауэр-то не столь искушена в тонкостях русского языка, скрытого пренебрежения не заметила: Аделька, Фиделька… Шавка просто была так раскормлена, что напоминала сардельку — очень трогательный намек!»
Фрау неожиданно переменила тон с жалостливого на укоряюще-обличительный, словно прочитала вопрос в звонцовском взгляде:
— Но все-таки ваша страна варварская, и еще совсем недавно я даже не предполагала, насколько она непонятная и бесчеловечная! Именно так! Убили мою бедняжку, безобидное существо, — тут Флейшхауэр всхлипнула, достала платочек с вышитой монограммой в уголке, скомкав его, стала утирать слезы. — Я, конечно, была наслышана о чудотворных иконах, о том, как их почитают в России, что многие исцеляются возле них, что они способны оградить город или всю страну от бед и еще много разного, во что даже поверить трудно. И вот недавно я узнаю, что в одном из старинных храмов появилась новая чудотворная, замироточила, как у вас говорят (у вас вообще привыкли много говорить о подобных вещах, вместо того чтобы найти научные доказательства). Меня разобрало любопытство, и я решила посмотреть на это чудо своими глазами, конечно, взяла с собой Адель… Ах, Боже мой, лучше бы мы вообще никуда не ездили! Представляете, вошли мы с моей собачкой в церковь, — Звонцов не мог представить, как можно попасть в храм с собакой, — ну, ведь я могла не знать, что у вас это не положено? Я даже не предполагала, что могут быть такие последствия… Там шла служба, и служитель с длинной бородой, кажется, дьякон, — я правильно произношу? — а может, священник, он так неистово размахивал этим приспособлением на цепочках, из которого все время идет неприятный, сладковатый дым (как вы, русские, от него не падаете в обморок?). Этот удушливый дым распространялся, как нарочно, в сторону Адели и так напугал мою радость, что она убежала через открытую дверь в помещение, отгороженное золоченой стеной с иконами… Да, там еще была кошка! Ну, разве это не дикость — кошка в церкви живет, а собаке даже заглянуть нельзя? И потом кошка выскочила из-за перегородки через другую дверь, за ней моя наивная, беззащитная собачка… Nein, das ist echte Tragödie![184] Мне тяжело говорить… Какое несчастье! Этот служитель, настоящий живодер, погнался за ней, приспособление на цепочках сорвалось и попало в мою бедную… Вы понимаете? Он убил ее, убил на месте!!! Хладнокровно, без всякой жалости…
