Иду на вы… - Ким Николаевич Балков
— Уж так-то сгодятся нам, когда мы пойдем на Дон брать Саркел.
Упрямо спрашивали:
— Ведь мы пойдем брать Саркел?
Святослав как если бы с досадой кивал бритой головой и словно бы даже с неудовольствием топорщил длинный, срыжа, ус, а про себя-то, правду сказать, доволен был, что ратники у него веселы и неугомонны, и всякому заделью найдут зачин.
— Ну, а если мы пойдем на Саркел, нам не обойтись без конного войска. Не так ли?
— Пожалуй, — усмехаясь, говорил Святослав.
В конце концов, так и порешили: посадили на коней часть вятичей во главе с Удалом да дреговичей под началом невозмутимого Мирослава. Он, вновь обретя коней, которых утратил во время сражения за Итиль, ничем не выдал своего восторга, садясь в деревянное, обшитое кожей, хазарское седло; на сердце у него было удивительно легко и свободно, сладостно даже, как если бы что-то постигнул в себе самом, прежде никак не дававшемуся ему.
Подвели вороного, с красными подпалинами на боках, с белыми бабками, нетерпеливо переминающегося с ноги на ногу, длинногривого скакуна, посверкивающего золоченой сбруей, и к Великому князю Руси. Святослав принял повод из рук Радогостя и легко забросил себя в седло. Вороной чуть прогнулся, излавчиваясь, чтобы показать свой норов, но остановлен был сильной рукой и закружил на месте, всхрапывая и бешено кося залиловевшим глазом на наездника.
— Хорош! — с удовольствием сказал Святослав, потрепав воронка по гриве. — Сгодится в ратном деле, а пока поберегите его! — спрыгнул с коня, неожиданно обернулся к Радогостю и спросил: — А помнишь жеребенка, которого я выловил в Ладоге?
— Да, конечно, княже, помню! — воскликнул Радогость.
— Подрос, наверное. Возмужал…
— Пожалуй что, — мечтательно сказал Радогость. — Вернусь, возьму его в обучение. Будет служить тебе, княже, как и я, верой и правдой!
— Добро!
Теперь попросторнее сделалось в лодьях, но напряги на веслах не убавилось: стремителен Терек и чудно разрывен в своем давлении на лодьи: то кидается на них, как бешеный пес, прямо в лоб, норовя приостановить хотя бы и слабое продвижение, а то вдруг, будто сговорившись с отчаянно дерзким южным ветром, навалится сбоку, и тогда немалого труда стоит весельным удержать лодью, дабы не кинуло ее на гнилой, пропахший дурнолесьем, положистый берег. Духота висела в воздухе, с которой не могла совладать прохлада, подымающаяся от реки. Это, наверное, еще и потому, что ветер был горячий, обжигал не только ближнее пространство, отчего небо казалось красным и пуще прежнего недоступным, как если бы нижние, ближние к земле владения его оказались захвачены злыми духами — алабастами и джентырнаками. Про них немало сказывали в хазарских осельях, про то, сколь коварны они и жестоки и сколь велика напасть, исходящая от них, коль скоро человек перестанет сторониться ее, то и будет сбит речной волной и унесен в царство зла. Они оборотни, и не каждый знает, как сладить с ними. И верно что… Вдруг посреди речной ряби, прерываемой горячей волновой вздыбленностью, привидится нечто сладостное, томящее душу, как если бы некий сколок с отчины обозначился впереди, да так зримо, ясно, глаз не отвести. И уж ратник склонялся все ниже и ниже к воде, опустив весло, казалось, еще немного, и захлестнет его искряной волной. Но, слава Богам, что он не один, рядом с ним его братья по духу. Они оттягивали его от приманчивой воды, спрашивали с участием:
— Что с тобой, брат? Никак сомлел от окаянной духоты?
Но подвигнутый к краю нечистой силой еще долго не хотел согласиться с этим, и все вырывался из рук, что держали его, говорил страстно:
— Гляньте-ка… гляньте-ка, вон селище по-над быстрой речушкой, несущей воды ко Днепру-батюшке, а с того конца, где улочка искривлена навроде старого дерева, подворье мое, а на подворье Любава, и чего-то все суетится, суетится.
Ратник долго еще не умел прийти в себя, однако ж время то наступало, и он теперь уже со смущением смотрел на боевых товарищей и грустно спрашивал:
— Что было-то со мною?
Тяжела речная гребь, ломает и сильного, коль скоро протаскиваешь лодьи встречь горному течению, это как если бы ты подымался в гору с непосильной, за плечами, ношей. Но россы привыкли и к этому. Иль мало пройдено ими путей-дорог? Иль где-то когда-то обломались в себе самих? Нет уж, ничего подобного с ними не случалось. Привыкли уж: чем тягостней продвижение по избранному пути, тем приятнее одоление его. И мыслил всяк из них: высшая степень предательства это предательство самого себя, и если вдруг сотворяется такое, то и теряет человек в душе своей подобно перекати-полю, и уж не за что зацепиться ему. Воистину так. Жалели жалостью великой бедное хазарское племя, но и понимали, что они сами повинны в своем несчастье. Иль можно было отступать от дедовых свычаев, растаптывать в существе своем то трепетно искреннее, что и составляло сердечную сущность их племени? Немало и дивились, отчего те запамятовали про воинственных предков, грозных в своем недоступном величии, ведомых великим Аттилой с одного края земли до другого, про матерь сарматского племени, которая была сродни Днепру-батюшке и вливала в людские сердца от пития чести и славы. Что же произошло с ними? Отчего они обломались в упорстве своем и сделались легкой добычей чужеземца? Да, суров был сей муж, неуступчив, как если бы его избранность была осиянна свыше, мнил себя равным ветхозаветному Яхве, создавал окрест мир переменчивый и жестокий, изнуряющий людские души, порицал Христа, якобы пришедшего в мир, чтобы помешать людям обрести спасение в иных пространствах; да, суров был чужеземец, однако ж и он оказался смертен, отчего тогда не обрушился на него гнев хазарского племени?
Святослав, ведомый благостной мыслью матушки Ольги, упорно пытался найти Истину, сокрытую в священных книгах, сохраняющихся в стольном граде во храме Святого Илии. И, кажется, немало преуспел в этом, отыскав в Новом Завете свет неприступный и яркий, открывающий тропу к Истине, и счастлив был, и принял как дар небесный малый, из белого серебра, крест на грудь
