Руфин Гордин - Иван V: Цари… царевичи… царевны…
То-то счастие привалило, когда выбрались в Измайлово. Тут только и зажила, бросила вышиванье воздухов да пелён, чем день-деньской занималась, когда Иван по делам государевым сидел во дворце вместе с Петрушей.
И чего царевна Софья невзлюбила Петрушу? Такой мальчик видный собою да обходительный. Правда, нравный, но то от младых годов его. А при виде царицы Натальи царевна становится зелена от злобности. И ведь царица ей мачехой приходится и худого слова ей не молвила да и поперек не ставала. Чудеса! Может, и ставала, однако сие сокрыто и про то меж братом и сестрой не говорено.
Улучила Прасковья минуту тишайшую после пушки и — шасть в башню. А у бабки рыло перекосилось. С перепугу. Дрожит вся, шепчет:
— Тута твой Вася, тута. А давеча окольничий царский Фомка приходил и пытал: кого ты, бабка, тута сокрываешь… Отвечаю: никого, касатик, не скрываю, померещилось тебе. Ничего, отвечает, не померещилось — сам видал. И царицу впущаешь. Вот я великому государю докладу-де.
Помертвела вся царица, ноги подкосились, чуть не пала оземь. Как быть? Выследил, небось, змей окаянный. Прибить бы его, только чьими руками. Да ведь не успеть — донесет царю. Заметалась царица, стало не до любовных утех.
— Вася-то ведает?
— Сказала ему. Перепужался, бедный, задрожал аж.
Задрожишь тут. Собралась Прасковья с духом, взяла себя в руки и стала рассуждать вслух:
— Коли государь пытать начнет, скажу — извет-де это. А что к тебе хожу, так ты научаешь, как брюхо лелеять. И в прошлый раз к тебе, мол, хаживала. Ты, мол, травница и повивальница. А изветчика пущай выдаст мне головой, повелю его на съезжей бить батогами, а то и казнить смертию: как смеет за царицею шпионить!
— И то дело, — оживилась бабка. — А я тута первою повитухою прослыла, и травы ведаю, и по руке гадаю.
— А чего прежде не сказалась, что гадаешь? — совсем отошла царица. — Погадай, коли так.
— Не время, государыня-царица. Нутро в тебе оборвалось, пущай оживет. Успеется.
— Пойду утешу Васеньку, — окончательно взбодрилась царица. — Он, бедный, сердцем мается. Должно быть, страху натерпелся.
— Ступай, сердешная, вестимо, он не в себе.
И царица стала подниматься по каменным ступеням.
Ее Вася и в самом деле был не в себе. Приникла к нему Прасковья, стала пробуждать его к действию поцелуями да ласками, коим уже основательно выучилась. Но Вася весь сжался и пребывал холоден. Насилу удалось ей убедить его, что сумеет отвести беду. Уж и порты почала помаленьку спускать, а в них все вяло и ее руке не повинуется. Взбадривала она его, взбадривала — зашевелился, стал оживать. И ожил наконец!
— Ну что ты, дурачок, живей! — понукала она его. — Худо ходишь, сильней, глубже! Ну, ну, ну! О, Господи, вот так-то, так! Сладко, еще слаще!
Изогнулась вся, застонала и обмякла. Это было величайшее утешение после перепуга. И для нее, и для ее Васи.
Через два дня супруг пожаловал к ней в опочивальню и тож подвалился под бок за ласкою. Стала его ласкать, как бывало, дабы ничего не заподозрил. Даже, пожалуй, еще ретивей. Наконец ублаготворила своего государя, кончил он с потугою, но семени, против обычного, было меньше. Облегчился царь, а потом и говорит:
— Пошто ты, Парашенька, в башню-то ходишь?
— К бабке Агафье, повивальнице, хожу. Плод она щупает, ведает лучше всякого дохтура.
— И что сказывает?
— Наливается соками нутряными, растет. А кто по моим следам ходит, кто доносчик?
— Да так, человек один, — замялся царь Иван.
— Нет, государь батюшка, ты мне его представь. Статочное ли дело, коль прислужник за государыней шпионит.
— Ты не серчай, Парашенька, я ничего. Ходи себе к бабке, а человека сего, что мне донес, я сам накажу.
— Нет, ты, государь, мне его выдай головою, — картинно настаивала царица.
А Иван только сокрушенно вздыхал и морщился. Он был незлобив, царь Иван, и никого не осуждал. Мысль о том, что ему нужно кого-то наказывать, а тем паче головою выдавать, была ему тяжка. Он стал просить не принуждать его, царица нарочито упрямилась, но, наконец, видя, как ее государь расстроен, уступила.
— Но беспременно его накажи да напрочь отвадь от такового шпионства, — сказала она напоследок.
— Ну вот, ну вот, Парашенька, мы и сладились, — умиротворенно заключил царь Иван. — Ты ведь у меня добрая.
У Прасковьи камень с души свалился. Не умела она прежде ценить незлобивость и простоту своего царственного супруга, а вот случай этот помог ей словно бы прозреть. И поняла она: за ним ей ничего не страшно, все наветы он от себя оттолкнет, ибо не его это дело — карать, как, впрочем, и царствовать. Не по Ивану шапка Мономаха! Не по Ивану Пятому.
Успокоилась царица, мир и благодать воцарились в ее душе. Должность начальника Постельного приказа, управлявшего всем хозяйством царицы, исправлял родной братец: ее Вася — Василий Федорович Салтыков. В приказе этом был еще дьяк, ведавший всею письменною частью, всем делопутством. Он же был и секретарем Прасковьи и сочинял под ее подсказку все письма, ибо братец Вася был не силен в письме, как и она сама. Но вот после неприятного разговора с царем она поручила брату Васеньке — округ нее все Васи, — выследить царского окольничего Фомку да прибить его хорошенько.
— Всенепременно, государыня сестрица, — с готовностью отвечал брат, он же дворецкий. — Таковая служба мне по нраву. А что он тебе?
Прасковья было заколебалась, говорить или нет. Но ведь брат родной!
— Вздумал шпионить за мной и докладывать государю батюшке.
— Ишь, негодяй! Ну я его отважу!
Со всех сторон оборонилась царица. И повеселела. И всяко ободряла своего Васеньку, делала ему дорогие презенты, золотые безделки, осыпанные драгоценными каменьями, да и отписала ему деревеньки незахудалые, да и батюшка Васин одаривал сына поместьями и деньгами. Так что был он богат и ухожен, как подобает царицыну любовнику.
Но были у него и ненавистники. Главный — Тимофей Архипыч, свихнувшийся подьячий, коего, однако, Прасковья и ее наперсница Настасья Нарышкина почитали как пророка и святого. Он к обоим Васям, любимцам царицы, относился враждебно, впрочем, как и они к нему. Все челядинцы и гости его почитали и пророчества его принимали на веру, а Васи — Юшков и Татищев — пренебрегали и, главное, к руке не подходили.
— Шалопуты, — ругался он, — никому не поклоняются, в Бога нашего не верют, жирно едят, мягко спят. Вижу над ними тень нечистого. Парит, когти выпустил, ровно коршун. Закогтит, беспременно закогтит.
— Ах, страсти-то какие! — ужасалась Прасковья. — Нет, Тимофей Архипыч, ты уж будь любезен, отвадь сего нечистого. Оба эти вьюноши мне дороги. А то, что они к руке твоей не подходят, это от молодости. Веры в них маловато.
— То-то, матушка царица, не маловато, а вовсе нету веры. Коли они такого человека, как я, не хотят уважить, стало быть, они нечистой силе этой любезны. Как можно меня не уважать! — восклицал он, бия себя в грудь. — Нешто не видят они над моею главой сияние света. Нешто не слышат они вещие пророчества мои? Знатные люди, бояры да дворяны, мне внимают, а сии сопляки почитать не хотят. Антихрист крылами над ними машет, да.
— Смилуйся, Тимофей Архипыч, я тебе ручку поцелую, только ослобони ты их, Христа ради.
— Вот! Государыня царица мне ручку целует! — торжественно восклицал он. — Зрите, шалопуты, яко государыня не брезгует. За то уважу я тебя, Парасковеюшка, прогоню нечистого. Кыш-кыш, стань мышь, сгинь с глаз, атас! — И воздевал при этом обе руки над головой, словно бы отпихивая невидимое существо. — Брысь! Брысь!
Царица зачарованно глядела на него. И хоть никакой тени она не видела, но суеверно считала, что она есть, коли святой человек ее видит. Оба Васи смущенно молчали. У них хватало здравого смысла в душе посмеиваться над шарлатаном. Важно было лишь не показать этого, раз их госпоже он столь угоден. Госпожою они оба весьма дорожили. Она была подательницею благ. А для Юшкова еще и даятельницей телесных наслаждений, дотоле не испытанных.
— А скажи, Тимофей Архипыч, скоро ль я опростаюсь-то? Что-то худо плод мой зреет. — Царица явно желала переменить тему.
— Придет срок, плод-то скок! — не задумываясь отвечал Архипыч, да так складно, что окружающие только диву давались: как это у него выходит. — Родишь ты, царица, девицу-белицу…
— Как девицу! — возмутилась Прасковья. — Афонюшка нагадал, что будет сын. Мы сына просили.
— Просили-месили, да токмо он не в силе, — гугнил Тимофей Архипыч.
— Нет, ты глянь поглубже, — расстроенно произнесла царица. — Не мог Афонюшка ошибиться. Он равно с тобою святой человек.
— Может, и свят, да не в лад! — выпалил Архипыч и победительно глянул на царицу.
Вера ее в Афонюшку была явно поколеблена. Тимофей Архипыч был свой, домашний приживал. Его пророчества редко сбывались, а случалось, и не сбывались вовсе. Но тогда он говорил, что это козни дьявола, что нечистый не попущает.
