Александр Сегень - Невская битва. Солнце земли русской
А зеркало он называл «зреко». Или нет, постой-ка… Вот это как раз не про Сашу, а про Федю. Это он любил в нежном возрасте обновки и всякий раз, когда его обрядишь во что-нибудь новенькое, требовал: «Дай зреко!» Чтоб на себя полюбоваться.
Феодосия вдруг отчетливо увидела его в своем далеком воспоминании, как он стоит в новом бархатном кафтанчике ярко-зеленого цвета, румяный, пригоженький, с утра на ледяной горке накатался. Волосики причесаны, кафтанчик сидит ладно, перед ним большое серебряное зеркало, недешево купленное у фряжского купца, и в этом зеркале — Федино милое отражение.
Феодосия ненадолго отложила книгу, всплакнула и припала губами к холодному гробовому камню, под которым покоилось любимое тело, когда-то давно так мило отражавшееся в серебряном «зреке». Страшно было и вообразить, во что теперь превратились румяные щеки, пшеничные волосы, лучезарные очи, веселые губы… Дай Бог, чтобы других сыночков не постигла Федина горькая судьба! Второй такой смерти Феодосия не перенесла бы. Сколько бы у нее их ни было, каждый дорог так, будто он единственный. Саша, конечно, самый любимый, а подумаешь о ком-то другом — разве его она меньше жалеет и любит? Нет, не меньше. Просто Александр — самый светлый. И самый добрый. Однажды отец сказал ему, маленькому:
— Ишь ты, какую тебе игрушку стрый Борис подарил! Когда я был маленьким, у меня такой не было.
И Саша, пожалев отца, сердечно промолвил:
— А когда ты был бы маленьким, я бы тогда выростился и купил тебе такую игрушку! — Имея в виду, что со временем Ярослав станет маленьким, а он вырастет. Он в детстве был в том твердо убежден, что одни люди вырастают, а другие становятся детьми. Он говорил: — Я увышусь, а ты унизишься. — И показывал рукой, как он «увысится» и как отец или мать «унизится», то есть уменьшится.
С тревогой думая о нем, и об Андрее, и о Косте, который к ним вчера отправился, Феодосия Игоревна вновь стала горячо молить покойного Феодора:
— Помоги им, сыночек! Поспособствуй братикам своим одолеть проклятого местера и не быть ни ранеными, ни убитыми! Господи Иисусе Христе, сыне Божий! Сделай так, чтобы они выжили, аки и Ты сам выжил…
И это опять она вспомнила про Сашу, как он однажды показывал ей в храме иконы. Ему накануне епископ объяснял значение праздничного чина икон, и вот он теперь то же говорил матери, что вчера ему говорилось:
— Вот видишь, здесь Христа ко кресту прибили. Ему больно, из гвоздей кровь течет. А вот Он умер и пошел под землю, во ад, где грехошники. А вот тут видишь, Христос выжил!
Зимой дети больше всего любили ходить к причастию в маленький деревянный храм Благовещения, который стоял на высоком берегу Клещина озера, а сразу за ним всегда раскатывали длинную ледяную горку, и после причастия с чистым сердцем ребятишки вдоволь накатывались с этой горы. Ярослав, выйдя из церкви, говаривал сынам:
— Ну, детушки, послужили Господу, можете теперь и распотешиться!
А однажды сам не удержался и вместе с детьми с горы покатился да неловко так, на какой-то ледяной выступ копчиком наткнулся, ударился. Потом несколько дней едва ходил. Сам-то еще как ребенок был.
Она и о нем всплакнула. Сколько ему, бедному ее супругу Славочке, досталось горя повидать, по всей Руси с врагами биться, любимых друзей и соратников хоронить. В прошлую зиму лучшего его товарища по битвам и пирам, воеводу Дмитрия Зубатого, сильно израненного во время осады Киева, поганый Батый в полон взял. Ярослав с тех пор места себе не находит, собирается сам к Батыю ехать, выпрашивать друга. Боже, какие времена тяжелые на Русь навалились! Бывало и раньше плохо, но чтоб такое — только им выпало. И со всех сторон, со всех сторон враги терзают родную Землю Русскую! Как тяжело прощать им такое! Ведь аки волки отовсюду скачут, дабы поживиться. Сколько народу гибнет, сколько городов разорено, а скольких и вовсе не стало!
— Заступись, Господи, за Родину нашу! — взмолилась Феодосия. — Дай же хотя бы немца алчного одолеть сынам моим!
Жалко стало ей Родину. Слово такое слёзное. Родинка, родиминка… У Феодосии родинка на руке в последнее время стремительно расти стала. А ведь некоторые от таких родинок умирают. Родинка растет, а человек чахнет, синеет, совсем на нет сходит. Покойный Федя про эту самую ее родинку сказал как-то:
— Это у тебя такая пробочка, чтобы кровь не вытекала?
Княгиня вновь взяла в руки Евангелие, вновь погрузилась в чтение, лишь где-то в глубине, неосознанно моля Феодора об исцелении от зловредной родинки, чтобы она опять уменьшилась, «унизилась».
«Петр же и сущии с ним бяху отягчены сном; убуждшеся же видеша славу Его и оба мужа стояща с Ним. И бысть егда разлучистася от Него, рече Петр ко Иисусу: Наставниче, добро есть нам зде быти; и сотворим сени три, едину Тебе, и едину Моисеови, и едину Илии; не ведый еже глаголаше. Се же Ему глаголющу, бысть облак и осени их; убояшеся же, вшедше во облак. И глас бысть из облака, глаголя: Сей есть Сын Мой возлюбленный».
Феодосия продолжала читать, но вдруг на страницах Евангелия стало светлее, будто сверху что-то озарило книгу. Княгиня вздрогнула и робко подняла вверх очи. И еще светлее сделалось вокруг, и, пораженная, она увидела над собой не потолок храма, а светлое синее небо.
В небе плыла говорящая грамота, в которой, как в серебряном зеркале, отражался ее сынок Федя в новом бархатном кафтане ярко-зеленого цвета, румяный, только что с горки вдоволь накатавшийся, пшеничные волосы причесаны. Зрелище было расплывчатым, оно переливалось, как переливается отражение храма в волнах озера.
«Это сон, я все-таки уснула», — виновато подумала Феодосия Игоревна, но стряхнуть с себя сон она была не в состоянии и продолжала смотреть на зыбкий образ Феди, отражающийся в зреке говорящей грамоты. И она улыбнулась ему и спросила:
— Что, Феденька?
— Помогу. Дам испарятель, — ответила говорящая грамота. Образ Феодора в ней стал таять, растворяться и постепенно исчез, а сама грамота свернулась и сошла с неба в руку Феодосии, а когда княгиня взяла ее, то сразу и проснулась.
Сначала она увидела, что толстая свеча, предназначенная на всю ночь, сгорела на три четверти, потом посмотрела на окна — там еще было темно, но уже едва-едва виднелось. Никакой грамоты в руке у Феодосии не было, но она понимала, что это был не вполне сон, а чудесное видение, какое бывает с людьми в тех случаях, когда к ним являются святые.
— Благодарю тебя, сыне мой, Феодоре! — перекрестившись, промолвила княгиня, четко осознавая, что покойный сын осчастливил ее своим посещением. Мало того — он обещал ей, что поможет братьям, подарит им испарятель, которым все можно испарить, кроме Бога. И они испарят, расточат врагов!
— Да воскреснет Бог! И да расточатся врази Его! И да бежат от лица Его ненавидящие Его! — восторженно простонала Феодосия Игоревна, осеняя себя множеством крестных знамений.
Она вновь припала губами к холодному камню гроба, встала с колен и отправилась к выходу из храма. Отворив двери, она вдохнула свежего морозного воздуха, в котором уже вовсю угадывалось теплое и сладостное дыхание приближающейся весны. Феодосия была счастлива. Теперь она ничуть не сомневалась, что сыны ее вернутся с победой.
Наступало утро пятого апреля. Утро Ледового сражения.
Глава десятая
ЖИЗНЬ
Ведь это ты спас меня, Славич! Я всё вспомнил и всё осознал в ту ночь накануне сражения, в коем мне — увы и увы! — не довелось принять участие, за что стыд заливает всего меня с головы до ног. Как мог я столь беспечно отпроситься у тебя в этот горестный Мостовский бой, в коем мы потеряли Домаша и Кербета, да и я чуть было не покинул мир сей, получив несколько смертельных ранений и лишь чудом избежав преждевременной смерти. Да, чудом. И этим чудом была твоя молитва, Славич.
Я лежал в селе Узмень, в доме зажиточного мужика Владимира Гущи, меня ежедневно мучили, ворочая и перевязывая, сдабривая мои раны целебными снадобьями, обмывая меня, меняя подо мной постель. Они заботились обо мне так, будто я был отцом их семейства или даже зачинателем их рода. И дела мои быстро пошли на поправку. При мне постоянно находился мальчик-сирота по имени Ратмир, Мишка. Общаясь с ним, разговаривая, я продолжал возвращаться в наш мир, с коим мне не должно было расставаться столь рано.
На пятый день после Мостовского боя я, братцы, почувствовал сильное улучшение, боли перестали так зверски грызть меня, в теле наступил долгожданный покой, а в голове — ясность. Я просил сегодня оставить меня, не мучить, но меня никто не послушал, и вновь они ворочали мое тело с боку на бок, обтирали мокрыми тряпками, заново перевязывали, удобрив снадобьями, и боль снова вернулась, но теперь ненадолго, и вечером я снова обрел покой и ясность сознания. Мишка сидел рядом и, видя, что я не сплю, спросил:
— А у тебя дети есть?
— Дети?..
— Ну да, дети.
— Нету, Ратмиша. Да я ведь и не женатый до сих пор. Вот какой печальный сказ мой. Помер бы — и некому было бы обо мне возрыдати. Ибо и я, как и ты, сирота горькая.
