Клара Фехер - Море
— Ой, дорогой ты мой!
Из кухни доносился запах керосина, масла и жареной печенки. Иштван Ач, Тибор Кеменеш и Тамаш Перц в предвкушении вкусного ужина молча сидели вокруг стола и шевелили ноздрями.
— Есть какие-нибудь новости, Пишта?
— Есть, Тамаш. Сначала для тебя отдельно. Через два-три дня получишь адрес.
— Через два-три дня? Не шути. Ведь к тому времени кончится война.
— Хватит ее еще и для тебя. К сожалению, ситуация очень тяжелая. Немцы сделали все, чтобы погубить Будапешт. Мосты заминированы. Вокруг города создаются укрепления.
— Пештскую сторону оборонять нельзя.
— Буду тоже… Они обречены и тем не менее продолжают бесчинствовать. Им все равно погибать, так лучше погибнуть вместе с нами.
Тибор встал, подошел к окну и нервно застучал пальцами по деревянной раме. Нижние стекла были выбиты. В комнате царила такая темнота, что читать можно было только при свечах.
Ач был хмур. Он знал и любил Тибора со времени гимназии. Дружба их началась с того момента, как они вдвоем сломали компас. Как-то во втором классе их обоих назначили дежурными на уроке естествознания. Перед уроком, видя открытую дверь, они проникли в кабинет физики и начали забавляться всякими хитрыми приборами, весами, блоками, маятниками. На длинном зеленом столе лежал компас. Это был замечательный компас; как его ни повернешь бывало, он неизменно указывал стрелкой на скелет, стоявший в углу. По мнению Ача, стрелка поворачивалась на юг, по мнению Тибора — на север. «Покажи». — «Ты покажи». — «Дай сюда». — И остатки компаса уже на полу. Пишта Ач побледнел как полотно. Сколько стоит такой компас? Сто пенге? Тысячу? Ач жил у матери, хилой, больной женщины, которая пять лет назад похоронила умершего от туберкулеза мужа, а потом стала добывать хлеб, работая вышивальщицей. Перед глазами мальчика все потемнело. Всему конец — и стипендии и освобождению от платы за обучение, и гимназии. Может быть, даже мебель заберут, чтоб возместить стоимость компаса… И он, не помня себя, вышел из кабинета. Остатки компаса вдвоем затолкали под стол, принесли в класс из кабинета естествознания заспиртованных ящериц, затем он сел за парту и, как сквозь сон, слушал рассказ учителя о безобидных ящерицах и грозных гадюках. На следующий день Пишта не пошел в школу, его лихорадило, температура поднялась до сорока градусов, он дрожал, бредил. Врач качал головой: «Надо ждать… что будет, тиф или менингит». В полдень пришел Тибор Кеменеш, принес ему в подарок «Таинственный остров» и шепотом сообщил, что все улажено, он уже говорил с господином преподавателем Чонтошем и взял на себя всю вину. И даже расплатился своими карманными деньгами. Тиф через полчаса прошел. Но с этого момента Иштван Ач всегда чувствовал себя должником. Он преклонялся перед Тибором, который во всем разбирался, занимался спортом, рисовал, знал немецкий, английский, итальянский языки, еще учеником четвертого класса написал в научном кружке работу о Ренессансе и нравился всем девушкам. Близкой дружбы между ними никогда не было, но Ач неизменно причислял Тибора к тем, к кому испытывал тяготение. Встречаясь с ним иногда то на студенческих сборах в Перуджи, то дома, то на улице, то на концерте в консерватории, Ач каждый раз ощущал в себе потребность поговорить о чем-нибудь с Тибором. Он любил спорить с ним, наслаждался смешными аргументами Тибора. За его легкомысленными и циничными замечаниями он всегда искал великодушного и чистого Тибора, который взял на себя всю вину за разбитый компас. Кати он никогда не говорил о Тиборе, опасаясь, что она скажет, будто он в каждом человеке видит лимонадного королевича, непорочную деву или ангела… и хотел бы обходиться с разбойниками так, как дигенский епископ Виктора Гюго. Да, Иштван Ач безусловно и беспредельно верил всем, одалживал книги, не запирал на ночь комнату, не следил за весами, когда покупал сало у мясника или хлеб в лавке, а идя по улице, улыбался каждому ребенку, улыбался прильнувшим друг к другу влюбленным… Тибор бежал из армии, стало быть, он выступает против войны и фашизма. Значит, если убедить его разумными доводами…
Тибор отошел от окна, засунул руку в карман и вынул лист бумаги.
— Ах, да. Изволь, Пишта, я слушал радио.
— ( Спасибо.
— И сегодня слушать? Может быть, удастся поймать радиостанцию Кошута.
— Было бы очень неплохо.
— Слушаюсь, полковник.
Ач взял листок и улыбнулся.
— Хотя ты не выносишь дисциплины…
— Внешне нет. Но, если за что-нибудь берусь, обязательно сделаю. Просто из спортивного интереса.
— Ты даже не спрашиваешь, зачем мне нужны эти сообщения.
— А зачем спрашивать?
— Полноте, — вмешался Тамаш. — Все равно ни до чего не договоритесь.
Ач принялся читать сообщения. Оперативная сводка: началось окружение столицы, партизанские бои в Нижних Татрах, рабочие Чепеля отказались выполнять приказ нацистов об эвакуации, в Дебрецене заседает парламент…
Ач, сверкая глазами, передал листок Тамашу.
— Почитай и ты… что же касается нашего друга Тибора, он тоже понимает, что мы правы, только не хочет в этом сознаться.
Тибор, уйдя с головой в свою работу, не ответил. Он снял ботинки и старался так натянуть пятку носка, чтоб не была видна дырка. Он по-прежнему неустанно заботился о своей внешности. Наконец ему удалось надеть ботинок, и он дружелюбно заулыбался Ачу.
— Проповедуй, проповедуй, доктор, ты мне не мешаешь.
Ач протер очки.
— Прошлый раз мы уже договорились, что человек может быть либо материалистом, либо идеалистом. Третьего пути нет.
— Ага.
— Ты согласился, что диалектическое мышление единственно правильнее. Верно?
— Верно.
— Признал также, что нельзя мыслить без органа мышления, то есть без материи.
— Признаю и сейчас, — любезно подтвердил Тибор, — но, оставаясь на позициях материализма, мне больше хотелось бы знать, сварилась ли печенка.
— Через пять минут, — послышался из кухни голос тетушки Андраш.
— Меня, между прочим, интересует не философская сторона дела, — сказал Тибор.
— Знаю, а конская печенка.
— Нет, я сейчас говорю совершенно серьезно, Пишта. Предположим, что вы правы, более того: я верю в вашу справедливость, что у графов необходимо отобрать землю и распределить ее среди крестьян и никто не должен жить за счет эксплуатации тысяч рабочих, но…
— Но?
Тибор замолчал, пожал плечами.
— Но вы не сможете это осуществить практически.
— Ты о чем?
— А о том, что для этого необходимы не люди, а ангелы.
Тамаш сидел в углу дивана и, теряя терпение, проговорил:
— Мне кажется, вы совершенно напрасно спорите. Сейчас вопрос не в том, что представляет собой диалектика и что надо делать с фабрикантами. Идет война, нацисты грабят город, заминировали мосты, устанавливают пулеметы на крышах домов и складывают боеприпасы в школах. Сейчас существует только один вопрос: как нам выпроводить отсюда немецкого шурина и покончить с войной, установить связь с силами сопротивления, а остальное успеется после войны.
— Нет, мы спорили не напрасно. Человек должен знать, к какому лагерю он примыкает, — произнес Ач.
Тибор кивнул головой.
— Разумеется. Дело лишь в том… Имеется, например, славный парень. Душой и сердцем коммунист. Такой, каким вы его себе представляете. Днем и ночью он ломает голову над тем, как осчастливить мир. Неделями не ест, распространяет листовки, оказывается в тюрьме, подвергается истязаниям, скрывается, попадает в черный список, не имеет права жениться, так как у него нет постоянной квартиры, нет работы, он каждую минуту рискует своей жизнью. Такой человек, очевидно, заслуживает того, чтобы после разгрома фашизма ему предоставили соответствующую политическую роль. Скажем, роль депутата парламента, вице-губернатора или в крайнем случае бургомистра.
— Конечно.
— Так вот, наш друг сначала захочет получить хорошую квартиру…
— Пожалуйста… в зависимости от общего положения с квартирами выделят и ему.
— Одну комнату, а?
— Сколько полагается. Две и даже три.
— Или он выгонит кого-нибудь из виллы на Швабской горе и переедет туда сам. Ну, ладно. На это он тоже имеет право. А почему бы нет? Он должен быть представительным, принимать гостей, ему нельзя жить как-нибудь.
— Он согласится только на такую квартиру…
— Ты учил меня диалектике. Воздействует на человека окружение или нет?
— Разумеется.
— Что же тогда будет с массой подхалимов? Что будет со льстецами, чиновниками, воспитанными в духе буржуазной морали? С рабочей аристократией? С хорошо оплачиваемыми частными инженерами, а? Разве они не будут оказывать влияния на твоих бескорыстных друзей? Не захочет ли твой дружок ездить на автомашине?
— А почему бы ему не иметь и машину, раз он будет выполнять ответственную и трудную работу?
