Григорий Мирошниченко - Азов
Халат – нарядный, дорогой – держал Фома в руках, показывая всем.
– Ге! Казаки! Воно щось в очи мои стрыбае! Якесь воно гадюче. Гидке турецке платье, – и, отвернувшись, сплюнул. – Дайте мени горилки чарку.
Выпив две чарки вина, Матьяш затих. И Фома Кантакузин, глянув на него, немного успокоился.
Чауш Асан достал еще один подарок, завернутый в персидский шелк.
– А это дорогое платье, – проговорил чауш ласковым голосом, – султан султанов жалует атаману всего войска Донского Ивану Каторжному.
Татаринов шепнул Старому:
– То, видно, за Галату!
– Да нет, за речку Быструю…
Фома, взяв у чауша, поднял и развернул блестевший золотом халат. На поясе – два красных глаза.
Фома сказал:
– Возьми, атаман, султанское платье в подарок!
– Как войско скажет, – сказал, вставая, Каторжный. – Я сам не волен брать подарки от султана. И от царя – не волен.
Фома положил платье на руку и, чтобы соблазнить, зажал его целиком в кулак.
Матьяш вскрикнул:
– Ото ж чертяка! Чаровство!
Фома разжал ладонь. Волшебное платье медленно зашевелилось, как живое, и расправилось.
– Бери, Иван! – закричали со всех столов. – Бери!
– Знатное платье! – шептали бабы.
– Бери, Иван! – пробормотал Матьяш. – А будешь ли носить?
Иван Каторжный окинул всех орлиным взглядом, взял султанское платье и молча сел. Все снова стали пить, шуметь и чарками греметь.
Фома достал третий наряд, столь же драгоценный, приподнял, скатал его в шарик и незаметно передал Асану.
– Это султанское платье получит тот, кто много послужил послам турецким, – сказал Фома Кантакузин. – Отдай его, Асан, атаману Алексею Старому.
Толмач Асан засмеялся, вытащил из кармана своих штанов платье с синими блестками и поднес Старому,
– Да он же волшебник! – неистово кричали казаки.
И бабы вторили со страхом:
– Турчин – волшебник!
– Он же колдун! – сказал Тимофей Разя. И все притихли. Даже Матьяш раскрыл глаза.
По приговору войска Старой взял платье. И снова стали пить, шуметь и чарками греметь.
– А это платье, – сказал Фома, – султан султанов дарит наиотчаяннейшему, наихрабрейшему и наибыстрейшему атаману Михаилу Татаринову, совершившему большие подвиги…
– А то ему за хана крымского! – сказали, смеясь, казаки. – Он еще не раз побудет в Крыму. Ладно, Татаринов, бери!
Татаринов покосился и небрежно взял турецкий халат, тонкий как золотая паутина. Фома дал ему пояс, на нем два черных глаза. Казаки пили и весело шумели. Но дед Черкашенин, качая головой, сказал:
– Перепились, не дай господь! Беды бы не было.
Фома стал прохаживаться возле столов, пить с казаками, льстить атаманам. Чауши похлопывали дьяков по плечу.
В пьяной сутолоке казаки не заметили, как турецкий посол услал куда-то трех человек из свиты. Но бабы увидели это и, подозревая нечистое дело, шепнули Каторжному. Тот кивнул головой, но остался спокойно на месте.
Фома пил с казаками и весело смеялся… И когда все сидевшие за столом крепко перепились, Фома достал наборный пояс азовского начальника Калаш-паши, сверкавший алмазами, и объявил:
– Это – особый вам подарок: выкуп за пленницу Давлат.
Петро Матьяш, хотя и был пьян, быстро поднял голову:
– Що? Выкуп? Кого выкупляете? И що той пояс стое?
– О! этот пояс очень дорогой! – блеснув зубами, сказал толмач Асан. – Любые четыре башни, что в крепости, можно купить за этот пояс!
– Хо-хо! Донцы! Четыре башни? Да мы возьмем уси ваши башни задарма! Купец!..
Фома, будто не слышав слов Матьяша, говорил:
– Отдайте пленницу Давлат в обмен за пояс. Цена хорошая.
Все подняли отяжелевшие от вина головы:
– Дешевка, казаки! Не любо нам!.. Продать ее за Волгу! В Кизилбашии два пояса дадут!
– Иван, – сказал Петро Матьяш с мольбою. – Наум не дав мени азовской девки. А я ж ее приметил. Отдай мени ее! На що тоби той пояс? Да я такий тоби достану пояс, що звезды перед им потухнуть. Отдай, Иван! Неначе мене сабля ожене!
– Го-го-го! – гоготали казаки. – Фома! Ты дешево даешь! Иван, отдай ту бабу Матьяшу, чтоб лиха не было!
Но атаман сказал, поднявшись грузно:
– Я бабы не отдам! Так и скажи, Фома, своему Капаш-паше.
– Ой, любо! Любо!.. – кричали казаки.
Тише всех сидел в углу забытый всеми московский гость, посланник Чириков. Он на Дону был впервые. Казачья вольница его страшила и забавляла.
Степан Чириков пил мало. Ему хотелось пить, но служба царская не позволяла, он не забывался: «Буйство пойдет, – думал он, – я доверенный государя, знай отвечай».
А турецкий посол уже допытывался у пьяных, что делается на Дону, старался проникнуть в казачьи думы, прикидывался братом, хвалил царя и жаловался на вспыльчивого визиря, у которого он будто в нужде и в подчинении. Ульяне Гнатьевне (ему она очень понравилась) он подарил ожерелье из монет, угощал диковинными сластями… Потом откровенно стал уговаривать казаков идти в Турцию к султану на службу.
– Всем будет в Царьграде и в других турецких городах слава вечная, – льстиво соблазнял он. – И жалованье вам пойдет большое, а атаманам награды. Идите с Дона в Стамбул, под руку Амурата!
– Не сманивай! – ответил ему за всех Старой. – Султану нас любить не за что… В чужих землях нам жить непригоже. Славу за деньги не покупают. Ласка султанская нам не по душе, а хитрость его в глаза лезет. Азовцы причинили нам зло великое! Наших людей в рабов обращают, мучают. Забыть не можем! Терпеть позор не хотим. На море как ходили раньше, так будем ходить и впредь: без моря жить нельзя нам!
Вдруг послышался конский топот. Атаман Каторжный насторожился. Татаринов вскочил. Взоры всех устремились к Прибылянским воротам. Оттуда неслась поднявшаяся пыль. Показался всадник. Взмыленный белый конь, прижав уши, высоко вскидывал копыта. По синему кафтану сразу узнали всадника – то был Наум Васильев. Он подлетел к столу, едва сдержав коня, и спрыгнул. Каторжный пытливо поглядел ему в глаза, переменился в лице и дернул себя за ус. А Наум молчал. Конь его фыркнул, копытами ударил. Трое всадников вслед за Наумом спрыгнули с коней и направились к Татаринову.
Размахивая плетками, они о чем-то горячо ему докладывали. Татаринов украдкой поглядел на Фому, хмурясь, сказал что-то, – и трое казаков, вскочив на коней, помчались обратно.
Каторжный обратился к пировавшим:
– Попили, казаки?
– Попили, атаман.
– И ладно! Хватит… Теперь – дело!
Все сразу отрезвели.
Тимофей Разя и старик Черкашенин звали Наума:
– Иди! Бери-ка золоченое платье! Султан тебе прислал!
– А кто привез его? Не Фома ли? – спросил, темнея, Васильев.
– Султан султанов… – начал было Фома.
– А брешешь ты! – отрезал Наум. – А ну, подайте-ка платье – погляжу!
Асан протянул Науму султанский подарок.
– Ах ты холоп султанский! – вскипел Наум, обращаясь к послу. – Я тебя давно ждал. Из-за тебя, собака, я три года просидел! Да казаков со мной сколько сидело! Аль не знаешь, иуда!..
Фома дрожал от страха.
Кругом казаки, возбужденные Наумом, шумели:
– Не берем подарков вражьих!
– Душа дороже золота! Да пускай он, басурманин, попомнит, куда привез турские платья…
– А станет еще султан разорять нашу землю, – сказал Тимофей Разя, – и голову ему снимем, в корень Стамбул разорим!
– Любо! Любо!.. Убить Фому! – раздались голоса.
Молчавший дотоле московский дворянин вскочил, закричал:
– Не дело! Опала будет царская на вас! Царь повелел мирно везти посла в Москву…
– А мы Фому не пустим! – кричали казаки.
– А вот отпустите! – старался перекричать всех Степан Чириков.
– А вот и не отпустим! – сказали ему и атаманы. – А коль сказали все, то так и будет!
– Царь всех казнит! Злодеи! Послов не сметь задерживать! Мне велено Фому доставить в целости.
– Поедешь, царский холоп, в Москву, а Фома останется.
Московский дворянин кричал еще и спорил, но Каторжный положил конец спору.
– Взять турского посла! – приказал он твердо. – Он лазутчик на Дону! Мы давно то сметили!
А Наум пояснил:
– Лазутчик, предатель! Уже две грамотки успел Фома послать азовскому паше. Еще, сучий сын, послал трех человек с Черкасска и прошлой ночью послал другие отписки: все, знать, наши тайны…
– А вы мне покажите те грамотки! – крикнул Чириков.
– Придет пора – покажем. И не тебе, холоп, – царю!
Посла и чаушей связали и посадили под стражу. А дворянину Степану Чирикову атаманы приказали идти к себе на двор.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Четыре атамана, закончив распоряжения и вконец усталые, улеглись спать на полу землянки.
На столе лежали исписанные бумаги, стояла чернильница, перехваченная ремнем за горлышко. Свеча мигала. Ульяна не раз подходила к свече, сбивала нагар, поправляла огонь и, озираясь, вновь уходила за печку.
Ульяне в ту ночь не спалось. Тревога за атамана, за своего Якуньку не давала заснуть. Туманные мысли и воспоминания плелись в голове всю ночь… Ульяна видела себя девочкой на берегу Волги, в Нижнем Новгороде. К пристани подплывали купеческие суда. С кораблей сходили нарядные горделивые купцы – степенные «гости»; бояре в высоких шапках, в широких дорогих шубах; дворяне, простые мужики. А потом она – в Москве, в наспех повязанном платке, куда-то спешит, вокруг нее толпятся купцы и бояре. Следом за нею идут казаки, а рядом – Алеша Старой… И вышел к ним навстречу царь, сам первый поклонился. А за царем вышла вся в черном костлявая старуха – неприветная, злая. Руки дрожат, пальцы теребят одежду… И вдруг все куда-то провалилось. Красные языки пламени ворвались в окна хором и стали пожирать дворцовые стены…
