Григорий Мирошниченко - Азов
Все поздоровались. Фома хвалил султана. Иван хвалил царя за щедрость и за ласку. А Степка Чириков – тот хвалил и царя, и султана.
– Негоже тут стоять, – сказал Старой. – Народ бредет сюда валом.
Посла, толмача его и греков проводили во двор, чтоб отдохнули после дороги. Приставили большую стражу. Степке Чирикову дали другой двор, а атаманы пошли совещаться в землянку Старого.
Мигала свечка.
– Ну, братцы, что будем делать? – первым сказал Старой.
– Как будем брать Азов? – усаживаясь за стол, спросил Татаринов. – Какой хитростью?.. Откладывать теперь не можно. С земли возьмем – бить станут с моря… Я ж придумал как. Возьму!.. Пора ли войску объявлять в кругу?.. Отпишем ли, Старой, о том великом деле царю? И отпускать ли нам в Москву турецкого посла? Отпустим – промысел уйдет!
– Не легкая задача! – нахмурясь, сказал Иван. – Царь на Москве к добру склонял: выдал нам всего в три раза более противу прежнего… Но мы с царем теперь не посчитаемся. Земля Руси и Дон дороже нам…
– Терпеть обиды и разорение от турок мы не будем, – сказал решительно Старой. – Время пришло вершить судьбу.
– Тихо! – сказал Татаринов. – Подслушают! – Он говорил шепотом.
Ульяна не спала: она пекла лепешки и ставила вино на стол. Тревога залегла в душе ее, тревога видна была в глазах и на лице.
В углу на сундуке спал Якунька, укрытый зипуном.
Свеча в землянке горела-плакала всю ночь.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Фома Кантакузин захотел утром объявить атаманам и всему войску Донскому милостивое слово своего повелителя. Фома намерен был возложить торжественно на атамана четыре златотканых халата.
Атаманы снова совещались в Алешиной землянке.
Татаринов сказал:
– А поглядеть бы, какую милость мы заслужили от султана…
Каторжный прервал его:
– Поди, Старой, и объяви Фоме, что мы согласны слушать его речи от имени султана Амурата. Поглядим, какие он доставил нам подарки. И по какой такой причине он их доставил нам, – вину, что ль, свою загладить?
– Дело! – сказал Старой. – Пойду. Войско держать бы нам готовым.
Татаринов поправил саблю.
– Войско пойдет за мною, – заверил он и, надев шапку, вышел.
На главной площади Черкасска накрыли столы белыми скатертями. Разостлали багдадские, персидские, текинские, турецкие ковры. Сто сорок два стола поставили рядком – так велели атаманы. В середине, на большом столе, лежал вепрь зажаренный – вверх торчали клыки. Рядом – дичь на подносах, икра, сазаны, стерляди, сомы, севрюга, мелочь всякая. Кадка большая с вином. Четыре кади с медом.
В корзинах, сплетенных из молодой лозы и старого камышника, лежали мягкие коврижки, сухари. В круглых деревянных блюдах – сушеное мясо и горох. В мисках и тарелках разлит был сладкий взвар из диких груш.
Длинные лавки у столов были накрыты повстинками и коврами.
Иван Каторжный ходил строгий и задумчивый.
– Ну, приглашай посла! – сказал он казаку.
Фома Кантакузин пришел и сел за одним из главных столов. Два толмача, черноволосый Асан и бритый турок, стали за ним. Иван Дмитриевич Каторжный сел за другим концом стола – напротив грека. За ним стали два есаула в голубых кафтанах: Порошин Федор и Останьченок Василий. По правую руку донского атамана сел Михаил Татаринов, по левую – Старой. Справа и слева от них расселись бывалые рубаки, атаманы и казаки, известные всему войску и в других землях.
К турецкому послу подъехали еще нарядные люди из его свиты, в чалмах и фесках, задержавшиеся накануне в Азове. Они сели к столу возле турецкого посла, который повелительно кивнул им головой.
Вдоль главной улицы поставили еще столы без скатертей – для простых людей. К посольскому и атаманскому столу подавали яства Ульяна Гнатьевна и красавица Варвара Чершенская; расторопные раскрасневшиеся молодые бабы подавали рядовым казакам. Возле бочек с вином с черпаками и кружками стояли беглые дьяки и подьячие. Их дело было – подносить вино и не обделять гостей и казаков, раздать всем поровну. Царскую чашу первым поднял и выпил, тряхнув серьгой, Иван Каторжный. Прежде чем выпить, он произнес стоя:
– Да здравствует наш царь, великий государь, во каменной Москве, а мы все, казаки и атаманы, – на Дону!
Все крикнули:
– Пьем за атаманов на Дону! Пускай царю сгадается, икнется.
Налили в чашу царскую и Фоме. Расправив черное платье, он поднял чашу, сказав:
– Пью за здоровье султана султанов и царя царей, великого Амурата Четвертого!.. (Толмач Асан переводил, казаки слушали.) Всяк волен или не волен служить ему, султану, своей саблей, но в великом нашем царстве любому казаку все станут кланяться, почитать любого и называть богатырем! – Асан переводил.
– Здорово! Слыхали, казаки? – вырвалось у Татаринова.
– А помолчи. Стерпи! – тихо сказал Старой.
– Попьем, послушаем, – шепнул Татаринову Каторжный. – Ну, казаки и гости, – крикнул он, – пейте веселее!
– Дело! – сказал Старой.
– Вы, люди славного Дона! – возвысив голос, сказал Асан, переводя слова Фомы. – Отважные бойцы! Вам будет слава у нас во всех турецких городах!
– Ну, слава богу! Кхе-кхе! – сказал и закашлялся Тимофей Разя.
– Куда ж он гнет? – спросил есаул Порошин, нагнувшись к Татаринову.
– А помолчи, Федька! – отмахнулся Татаринов.
– Вам слава будет вечная в Стамбуле…
– Царьграде, – поправил Осип Петров.
– Вам слава будет вечная в Царьграде, – послушно сказал Асан.
– А на Дону? – спросил Михайло Черкашенин, плеснув вино на землю.
Посол сказал через Асана:
– Вас станут называть наши люди храбрыми. Вы никого не боитесь, хотя иногда вас и бьют.
От этих наглых слов всех передернуло.
– Что ж тут выходит? – опять не сдержался Татаринов. – Купить султан нас хочет?
Посол Фома невозмутимо выпил, поднялся.
– Султан султанов пожаловал храброго атамана Наума Васильева султанским платьем. – Фома кивнул своим людям, и те торопливо сунули в его руки сверток.
Посол медленно развернул его.
За столом все затихли в ожидании. Посол держал в руках турецкий халат, шитый золотом, и турецкий пояс, на пряжке которого сияли два зеленых глаза.
– Эко богатство! Клад! – поднявшись, с завистью сказали некоторые казаки.
– За что ж он жалует Наума? – пронесся говор.
– Чтобы помнил Москву! – сказали казаки. – Да где ж Наум?
Наума не было. Он добывал вести под Азовом.
– Ваш атаман Наум Васильев не пожелал бы иметь такой подарок?
– Как же! Он давно его ждет! – сказали за него.
– Куда пошел ваш атаман Наум Васильев? – вкрадчиво спросил Асан.
Татаринов ответил:
– Замешкался Наум, к вечеру прибудет.
– А где замешкался?..
– Да дело ли тебе? Коней погнал и не вернулся с табора.
– Хорош подарок! Червонцев сорок стоит? – спросил Тимофей Разя. – Ежели не меньше – берем…
– Червонцев, может, сто!
– Берем! Берем!
– А награждают, детки мои, – сказал дед Черкашенин, – за то, что Наум сидел в тюрьме по их доносу. Будь я на месте Наума – не взял бы этого платья!
– Подарками Фома потешил! – сказал Тимофей Разя.
Где-то сзади, на широкой улице, во всю глотку заорал человек, видно, крепко пьяный:
Да ходят соколи, да в небо соколи…
Вьются соколи, ой, высоко ли!..
– Гей-гей! Стой!
Иван Каторжный поднялся и грозно сказал:
– А кто там пьяный? Поди сюда!
– Да це ж я, голова всего Запорижского вийска, Петро Матьяш! – слезая с коня, сказал Матьяш, размахивая пистолетом. – Вы що ж, галушку вашей бабушке в ноздрю, атамана забыли? Чи хиба я туточки лишний? А може, я хочу зараз сидеть рядом с послами турецкими або с самим султаном? Га!.. Не нравится атаманам Матьяш.
– Эй, казаки! Дьяки! Подьячие! – крикнул Каторжный. – Посадите Петра Матьяша рядом с турецким послом. Налейте ему браги! Двенадцать жбанчиков поставьте в ряд!
– А ты не сказывся? – сказал Матьяш. – С турком не сяду я. Я ось де сяду! Поближче к атаманам да казакам. – И сел напротив деда Черкашенина. – Ты, дид, не зиркай так на мене. Я трохи выпив. А що тут такэ було до мене?
Дед тихо сказал, что атаману Науму Васильеву Фома привез от самого султана золотое платье.
– Э-ге! – крикнул Матьяш и подскочил. – Это? – и показал пистолем. – И дорогонькое то платье?
Фома испуганно присел.
– А покажить мини! Яке воно таке султаньске платье? Ни разу ще не бачив!
– Да ты бы посидел молча, – сказал Татаринов и взял у Матьяша пистоль. – Не рушь нам дела.
– Хлопци, вы не шуткуйте! Вы покажите мени платье султаньске!
– А вон то платье! Погляди!
Халат – нарядный, дорогой – держал Фома в руках, показывая всем.
– Ге! Казаки! Воно щось в очи мои стрыбае! Якесь воно гадюче. Гидке турецке платье, – и, отвернувшись, сплюнул. – Дайте мени горилки чарку.
Выпив две чарки вина, Матьяш затих. И Фома Кантакузин, глянув на него, немного успокоился.
