Алексей Иванов - Золото бунта, или Вниз по реке теснин
Осташа подобрал выбитые горбылины, закинул штуцер за спину и, подкладывая доски под колени, на четвереньках пополз через рыхлые сугробы к мостку. Много ли времени он провел в пещере?.. Осташа не помнил, где была луна, когда он оставил Ефимыча под мостком и полез в рудник. Нет, Гермон и Яшка еще не должны были уйти. Куда им идти по снегам на ночь глядя? Сейчас Фармазон со старцем должны сидеть в скиту где-нибудь у выхода, чтобы обвал не зацепил…
Осташа вылез на мосток, встал и снова проверил штуцер: не высыпался ли порох, не выкатился ли пыж, зажимающий пулю для Яшки? Ворота скита были все так же раскрыты. Осташа сунул в рот пригоршню снега и не почувствовал ладонью ни холода, ни влаги. Вытирая руку, он вошел в ворота.
«Может, меня все ж таки убило, и я мертвец? — подумал он, останавливаясь. — Почему мне не страшно? Почему стужи не чую, почему усталости нет и не болит ничего? Почему ни жрать, ни пить не хочется? Почему я в штольне и без лампады все вижу, как неясыть кладбищенская?..» Он повесил штуцер на шею и отросшими грязными ногтями с силой провел по левому запястью. Прикосновение он почувствовал, а боли — нет, будто рука оказалась отмороженной. Но из четырех рваных царапин словно нехотя выступили темные капли крови. Вроде живой… А-а, плевать! — равнодушно отмахнулся Осташа, одергивая рукав обратно. Живой ли, мертвый ли, оглоушенный — какая разница? Он ходит, видит, думает — и хватит того, чтобы Фармазона застрелить.
Осташа мерно прошагал по штольне до земляного кивота в стене и даже не перекрестился на икону. Он остановился только перед обрывом ловчей ямы с заостренными кольями на дне. Плаха, по которой переходили ловушку, была дальним концом сброшена с края ямы и косо лежала на уступе стенки.
И вдруг Осташа услышал очень тихие слова:
— Не мудрено догадаться, что ты вернешься…
— Кто здесь?! — крикнул Осташа, падая на одно колено и стволом штуцера выцеливая голос в пустой темноте.
Голос был не Яшкин, и Шакула не так говорил… Гермон?..
Из мрака светлыми пятнами медленно слепилась фигура человека, который бессильно навалился грудью на крепежную стойку и обхватил ее руками.
— Ефимыч?.. — выдохнул Осташа. — Живой?.. Старый сержант не ответил. Он устало и тоскующее глядел на Осташу с другого края ямы. Осташа должен был оторопеть… В душе и вправду что-то привычно поднялось и отхлынуло, но не омыло сердце студеной водой, а будто холстиной по камню обмахнуло. И все, и следа нет.
— Доску мне перекинь, — слабо попросил Ефимыч. Осташа отодвинул штуцер и глянул в яму.
— Мне ее не поднять — тяжела, — сказал он, подумав. — Да ведь она прочно укошена, пройдешь…
— Тогда позови меня.
Осташа сразу встал, сделал шаг назад и навел штуцер на Ефимыча.
— А ежели пальну, то убью вдругорядь? — тихо спросил он.
Ефимыч только усмехнулся.
— Позови… — повторил он.
— Лишь по зову только упыри да бесы приходят, — сказал Осташа. — А человек и без зова может.
— Да не бес я… Не упырь.
— Все одно — нежить. Тебе ж Яшка всю грудину разнес зарядом чугуна колотого… Да сам я видел — расседина тебя пожрала… Ты ж с крестом был, старый, — как так?..
— Тебя спросить надо. Я же в Тобольск уходил — не в Вайлугину гору, — тихо, но зло ответил Ефимыч. — Позови. Лучше это я буду… Это ведь быстро… Почти не страшно.
— А коли я тебя крестным знаменьем?.. — тяжело дыша, спросил Осташа.
— Пощади. И так за тебя смерть принял…
— Кого щадить? — ощерился Осташа. — Умер Ефимыч, честный солдат. А ты — морок, анчута.
— Душа-то моя осталась.
— Не надо мне про душу, хватит! — закричал Осташа. — Я не поп! Я сплавщик! Я души спасаю, когда барку веду! Хорош мне!..
— Позови, — утомленно ответил Ефимыч. — Правда — и тебе самому легче будет… Ну куда ты потом? Из горы выйдешь — а там же кругом мленье… Только хуже себе сделаешь.
— Я уж и мленье, и каменье прошел, — отрезал Осташа. — Ничего мне не будет. Плевал я на вас всех, выползков, понял? Ничего не боюсь, никого! Дойду, куда надо, всех убью! Ты мне скажи — из горы, оттуда: Яшка где?
— Все ушли, давно, — покорно сказал Ефимыч. — Ты под завалом целую ночь пролежал. Рассвет уже над Чусовой-то… Вон, глянь сам: саней с книгами нет, трех пар лыж — тоже…
Осташа оглянулся: как же он забыл, что у кивота сани с лыжами стояли? Теперь он увидел затоптанные под настил бумажные листы, сваленные грудой лишние лыжи… Неуязвим, что ли, Фармазон? Раз за разом уходит, убегает, выкручивается, меж пальцев просеивается!.. Да будь он проклят со всеми его бесами! Опять между ними целая ночь дороги!
— Я его догоню, — хрипло пообещал Осташа. — Куда он побежал?
— Старец сани потащил на Веселые горы, а вогул вора увел за собой на заимку свою.
— В Ёкву, домой? — вскинулся Осташа.
— Нет. На заимку. Где-то на скале она. Не знаю где.
— А откуда вообще тебе про то известно?
Ефимыч усмехнулся:
— Вот помрешь — так самое главное узнаешь. А про остальное и самому догадаться не трудно.
Осташа закинул штуцер за плечо, отступая от ямы. Ефимыч почти растворился во мраке.
— Не позовешь, значит? — вдогонку спросил он.
— Прости, — сказал Осташа. — Жаль мне тебя, служба… Прощай.
— Постой! Постой! — закричал Ефимыч. — Постой, Остатка!.. Прошу тебя… Выберешься — найди попа нашего, никонианского… Дай ему, что попросит, — пусть только молит за меня! Может, вымолит у горы душу мою! Найди попа!..
— Найду, — пообещал Осташа. — Не вру, найду. Ты мне жизнь спас — а я душу твою ослобоню. Не забуду, дядя Ефимыч.
Он присел под кивотом, быстро перещупал валявшиеся лыжи, отобрал подходящую пару и побежал к выходу из штольни.
Растрепанный малиновый петух восхода, роняя перья, ворочался за распадком Шурыша, сидя где-то вдали на горе Клыктан. Он все никак не мог закукарекать, примятый неровным небом. Тусклое похмельное войско ельников торчало вкривь и вкось. В холодном сиреневом тумане взгляд вязнул, как в болоте.
Осташа напялил лыжи, похлопал ими о помост и спрыгнул на снеговал. Он даже не оглянулся на черное зевло штольни, в которой навеки остался Ефимыч. Лыжня была только одна: та, которую после схода снегов со склона поверх снеговых круч протоптали Шакула, Яшка и Гермон с санями. Разрытой бороздой, вихляясь, она уходила вверх по Шурышу. Такую лыжню не потеряешь и в буран.
Вайлугина гора лежала упрямо и недвижимо, как барка, что на перекате врылась тупым носом в шалыгу. Лыжня прокарабкалась по ухабам вдоль еловой бортовины горы и раздвоилась. Осташа не был охотником-чертознаем, умевшим читать по следам, но и ему здесь все стало ясно. Вот один человек с санями пошел на восток, на деревню Таны — скитский перекресток. Это был, конечно, старец Гермон. Он уходил, чтобы затеряться в урманах Веселых гор вместе со своим страшным таинством. А вот два других следа… Они потоптались друг вокруг друга и повернули со льда речки в распадок. Это Шакула повел Фармазона на свою тайную заимку. Осташа перешагнул на след Шакулы.
И неровный, рыхлый след потянул Осташу то вверх, то вниз, завилял меж буреломов. Лес закрыл розовеющее небо, только обманчивая нежность дня скупо капала в темное корыто дороги со снеговых еловых лап. Шакула выбирал путь по низинкам, по лощинам меж гор, по болотистым, дико заросшим кустами воргам. Он шел сквозь чахлый сосновый егерь на гривах, шел по лывам на мелких осенних болотцах, что сейчас промерзли до самой земли. Когда-то, еще до раскольничьего божелесья, здесь бывали люди: изредка на месте былых вырубок попадались пятна ледин — молодого березняка с сосновым или еловым подседом. Но сейчас, кроме следа Шакулы, других человечьих следов не было в этих пустынных дрёмах.
Осташа шагал валко, но упорно. Он не боялся, что его тихонько обойдет леший и он заблудится. И он никуда не спешил. Некуда было больше спешить. Фармазон уже не скроется. Осташа вцепился в его след, как волчонок в край шубы, что свесилась с саней подвыпившего купца. Он доволочется — не сегодня, так завтра. Фармазон все одно остановится передохнуть, потому что хромоногому вогулу не выдержать долгого бега. Вот тогда Осташа молча прыгнет вору на горло.
Сил хватит. Сил хватит уже на все. Ни души, ни тела своего Осташа не чуял, будто они были отморожены. Ни жрать, ни пить, ни спать не хотелось. Хотелось только не свалиться с пути, случайно расцепив зубы, но он не свалится. Осташа тупо, отбито, с деревянным бряком мыслей думал, что он будет делать. Вот он застрелит Фармазона. Потом пойдет в Ёкву и снасилует вогулку. Только потом пожрет и уснет. Потом проснется и снова изнасилует вогулку. Потом возьмет за шкирку Шакулу и вытрясет из него идолка, в котором спрятана душа Бойтэ. Не отдаст Шакула — Осташа его убьет и заберет всех его идолков: для них в подклете батиной избы места хватит. А потом он уведет Бойтэ домой, в Ёкву. Поселит ее в своей горнице и пригрозит, что коли та убежит, он найдет и убьет ее по-вогульски: обольет водой голую и прокатит на морозе по льду Чусовой от Кашки до Ёквы, чтобы река свитком скрутила с девки плоть от костей, как бересту. Осташа шагал сквозь вогульские леса, изредка поправляя за спиной штуцер, и думал, что сейчас он похож на Демидовскую башню в Невьянске. Башня склонила над заводским прудом свою двуперстную ветреницу и вечно падает, падает в пруд, а упасть не может. И сама она — из камня, и в ее каменной башке звякают, стучат шестернями и шкивами старинные куранты, которые будут бить в свои колокола даже на дне пруда.
