Убитый, но живой - Александр Николаевич Цуканов
Этот внутренний голос спасал, как казалось, от истерик, слез, отмщений и позволял на вопрос: «Что ж мне, делать аборт?» – отвечал безжалостно: «Делай», – оправдываясь тем, что не клялся в любви, ничего не обещал. И ничего, кроме грусти, жалости, а иногда раздражения, что девушка снова и снова встречает в электричке, у твоих же приятелей, а они удивляются: ведь такая классная баба! А ты…
А Ваня не мог им объяснить, что давно придумал другую, которую непременно полюбит и тогда непременно женится. Поначалу он думал простодушно, что в основе лежит плотское наслаждение, которое перерастает в любовь, и поэтому тянул в постель кого надо и не надо. Его манежили, обманывали, цепляли на крючок с единственной лишь целью показывать другим и говорить: а это мой…
И лишь одна взялась учить, как надо и не надо, как можно поймать кайф, удовольствие, радость, и если невозможно достичь блаженства, то к этому нужно стремиться, поясняла Татьяна. Замужняя женщина готовилась к близости, как весталка готовится к священнодействию, и если выпадал трудный день, то встречу переносила, чтобы не испортить усталостью, плохим настроением взаимную страсть. Азартная партнерша, познавшая до тонкостей свое: «А-ааааа-ах, как мне хорошо!» – она вела игру, а он подчинялся.
– А дальше-то что? – спросил однажды у Татьяны, чем обескуражил ее, разозлил.
– Неужели мало этого? Дурачок!
У нее слов недостало, не нашлось, чтобы выразить все «это».
– Тебе бы еще негра вот с та-аким… – И он показал, чтоб ее уязвить.
– Болван! Можно и с «та-аким» оставаться худшим болваном, чем ты!
Тот случай, когда женщина бросила его решительно и строго, потому что он «не понимал». Все попытки сблизиться вновь пресекала безжалостно, и Ваня страдал. Страдал в большей мере телесно, потому что теперь любой суп казался ему пресным. После чего он запутался окончательно…
В тот майский богатый на солнце и яркие краски день Ваня приехал в аэропорт за три часа до вылета. И вот маялся. Вспомнил дедушку Тимофея Изотиковича, его привычный жест и привычное: «Раньше мы по гудкам паровозным часы сверяли…»
Ему не стоялось, не сиделось, не курилось, в голове торчало одно судебное разбирательство. Он шастал взад-вперед по аэропорту, помахивал портфелем и в пятый или шестой раз перепроверял билет, паспорт, повестку с вызовом в суд 16 мая к 9.00. Одновременно прокручивал в голове, как и что скажет на суде, потому что все тщательно продумал за эти два месяца, а речь свою записал на бумажку и решил, что они обязаны понять…
И вдруг Она! Для одних – Луиза и Елизавета, для других – Лиза-подлиза, а для него – Лизка, родная душа. В цветастом батнике, джинсах, белых босоножках на толстой литой платформе, с распущенными волосами, она стояла одна возле буфетной стойки, и до нее было шагов пятьдесят, но как их преодолеть, когда в кармане повестка в суд и полный разлад в душе… Ваня стоял у перил ограждения на втором этаже и сверху смотрел, как она, округло выгнув кисть, осторожно, чтоб не размазать губную помаду, надкусывает бутерброд, отпивает из стакана маленькими глотками чай или кофе, что не имело значения, как и то, появился ли у нее приятель, жених? «Как только она допьет и доест, то подойду и скажу: “Лиза!.. Я так тебя ждал!” И она все поймет», – думал он и пытался собрать в горсти свои растрепанные мысли. А сердце частило, и руки аж приклеились к перилам от напряжения, сдерживаемого с трудом: «Лиза!» – и безрассудного прыжка вниз, на первый этаж.
Сразу после демобилизации из армии, когда знакомые спрашивали: «Где ж ты теперь, Ванька?» Дурака, мол, валяешь… Он отвечал неулыбчиво, строго:
– В школе. Учителем.
Если бы вышел нагишом на улицу, никто б не удивился: балбес, че с него взять. Тут же их удивление было искренним и непорочным, потому что в слободке с укладом, похожим на деревенский, сохранялось уважение к учительству.
Сам он представлял школу чем-то унылым и даже обманным, как красиво раскрашенное восковое яблоко. За двенадцать лет обучения не встретил ни одного Учителя, были только преподаватели: веселые и нудные, дураки и не очень, но преподаватели, не более того. Что на Севере, что здесь, в Уфе, где он стал в восьмом классе отличником и мог беззастенчиво поправить учительницу литературы, когда она путала имена героев, эту миловидную спокойную женщину, замотанную домашним хозяйством; а тем более сбивчивого Географа Хикметыча, плохо говорившего по-русски и не выезжавшего никуда дальше Урала. Помнился еще Пал Палыч – простой советский алкоголик, интересно объяснявший физические явления, когда приходил не с похмелья, но это случалось редко.
Даже Немку – в которую он, как говорили пацаны, втюрился, из-за чего намеревался выучить наизусть весь учебник и с которой так «потрясно, улетно, офигенно» танцевать на школьных вечерах. Однажды увидел ее полупьяную, с расквашенным от губной помады ртом, вместе с нижегородским ухарем Бикбашом в темном тупичке за кинотеатром, где он раздевал ее грубо, бесцеремонно. Ваня ждал, что она станет сопротивляться, закричит, и тогда он побежит звать людей на помощь. Но Немка лишь всхохатывала и дурашливо ойкала.
Поэтому, когда перебирал в памяти, как перебирают в альбоме старые фотографии, имена и лица, то не находил ничего возвышенного, восхищающего и даже просто стоящего внимания. Эта непочтительность к школе позволила ему, вчерашнему дембелю, пьяному от свободы и красот жизни, поджидавших за следующим поворотом, войти без робости, с веселым нахальством в кабинет директора школы.
– Мне сказали, что требуется завхоз с совмещением часов учителя по труду?
Этот тридцатилетний директор не кичился, не укорял молодостью, как делали в других конторах, а когда узнал, что Малявин почти год отслужил старшиной в стройбатовской роте, то обрадовался:
– Тут нечто похожее, только круг обязанностей шире…
Он не дал времени на размышление, заторопил, заставил написать заявление с первого числа, пусть на календаре четвертое декабря. Провел по школе и передал Ване массивную связку ключей с невольным вздохом облегчения, который бы непременно насторожил человека опытного.
Но опыт у Ивана нулевой, поэтому он ничего не боялся и не подозревал, что заведующий хозяйственной частью с утра и до вечера всем что-то должен: дворнику – новую штыковую лопату, уборщицам – ведра, кому-то стол и стул отремонтировать, кому-то прибить, насадить, вытащить… Вкрутить лампочку? Да, пожалуйста. Стенд перевесить – с удовольствием. Но идти в женский туалет, где забился унитаз, а потом искать сантехника, который плевать хотел на эти полставки в тридцать рублей, потому что шмакодявки опять туда обсератые трусы
