Крестоносцы 1410 - Юзеф Игнаций Крашевский
При ксендзе Яне даже не смели откровенно поговорить, но когда он ушёл, не могли достаточно друг с другом наговориться обо всём. Носкова плакала над судьбой Ордена, считая его погибшим; Офка жила надеждой. Они продолжали шёпоты и переговоры до полуночи, пока не разошлись в согласии, а дочка, как всегда, взбаламутила мать и привила ей, что хотела, сверх того, что к полякам только предательством и хитростью можно подойти.
Так же она сообщила о Дингейме, за которого мать была всегда. Улыбалось ей это графство, хотя признаться в этом не хотела, хотя будто его презирала.
– Столько хорошего, – прошептала Офка, – что теперь мне служить должен, а если голову целую вынесет и война закончится, найдётся чем его отправить, либо… посмотрим. Торопиться нет смысла.
Прошло несколько дней; однажды вечером постучали в дверь, наверху появился Куно, но застал одну мать. Пани Барбара достаточно любила парня и даже глазами по нему стреляла, хотя он этого, казалось, не понимает.
Она велела ему сесть рядом и принести вина. Офка, также узнав о нём, еспустилась вниз, не задав себе работы принарядиться для него.
Вскочил Дингейм, увидев её; она приняла его холодно.
– Вы были в Мальборге?
– Да, – откликнулся Куно, – и в королевском лагере, и в замке Штуме.
– Что же принесли?
– Поручили мне много, не зря голову нёс, это достаточно.
Офка покраснела.
– Вы думаете тут сидеть?
– Когда вернусь от ливонского магистра, к которому завтра отправляюсь.
– Мальборг не сдастся?
– Не сдастся, не получат его… в лагере болезни. Рыцарство радо бы вернуться, король утомлён.
Женщины слушали, а Куно широко рассказывал по-своему. Таким способом он добивался милостей девушки, которая думала о чём-то другом. Носкова похвалила Дингейма, Офка молчала. Напрасно упрекал он себя за доброе слово.
– Спешите же к магистру, раз имеете к нему посольство, – добавила она в конце, – в долгом отдыхе вы не нуждаетесь. Теперь и час особенный.
Куно хотел проведать ксендза Яна. Офка выбежала за выходящим, держа пальцы на устах.
– Лучше бы вы его не видели, – сказала она, – лучше бы не видел вас. Его сердце в польском лагере. Это святой человек, но не наш.
Таким образом, отправили графа вниз, под опеку Вольфа, а на следущий день ему достали проводника, того самого старого человека, который сопровождал Офку, и с утра Куно пустился в дорогу.
Спустя несколько дней потом в доме госпожи Носковой так же готовились к празднику, как у Вердеров. Немного женского тщеславия было в том, чтобы не показать себя хуже, чем бургомистр; поэтому между страхом выставлять богатство, которое бы пробуждало жадность, и Купцовой гордостью, чтобы учинить честь дому, выбрали середину. Каштелян Накельский охотно принял приглашение.
В доме приукрасили во что только было можно, хотя Вольф боялся и, бормоча, противился. Носкова сама надела самый богатый наряд и все свои самые тяжёлые цепи, самые дорогие браслеты так, что с трудом под тяжестью этих драгоценностей могла двигаться. Она хотела быть красивой, и действительно затмила бы других мещанок, если бы не дочка. Офка в этот день принарядилась скромней, но продуманно. Стояла у зеркал, пробуя, что ей лучше было к лицу, меняла наряды, добавляла, рвала; наконец, когда вышла, с веночком розанов на голове, сама мать от радости и зависти вместе покраснела.
– Я сегодня буду подчашиной, – воскликнула она, – я каштеляну наливаю!
Её взгляд заискрился, глаза блеснули и она посмотрела на висевшую на шее ладанку. Мать не поняла этих слов и поцелолвала её в лоб.
Пышный приём этих времён обычно начинался с полудня, поэтому, прежде чем прозвонили в храме Св. Иоанна первый час, каштелян уже ехал из замка с дружиной, все были наряжены в то, что имели наилучшего.
Носкова в шелках и цепях, с жемчужной диадемой на голове, ждала в дверях с дочкой и проводила гостей на лестницу.
В первый день восхищались Офкой, теперь все с ума посходили; первым пан из Еранова, который глаз от неё оторвать не мог, а она также сама взялась ему служить, куски еды подавать и кубок наливать. Другие счастливы были от лицезрения Носковой, чары которой также производили не последнее впечатление на молодёжь.
Когда у Вердеров сначала наливали лёгкое вино и головы долго были свободными, здесь старым сектем так угощали гостей, что при первом блюде они должны были захмелеть. Так же охотно чрезмерно беседовали, удивляясь только великой зажиточности панов купцов торуньских и изысканным заморским пряностям, которые иные домоседы и по названию не знали.
Офка с большим усердием служила каштеляну, который так жадно уплетал оленину и рыбу, что если бы не вино, на самые лучшие куски под конец уже сил бы ему не хватило. А при каждой тарелке он наклонялся для питья и вино было такое превосходное, что само в уста просилось.
Под конец хором начали петь рыцарские песни.
Каштелян уставший, красный, отирал пот с вспотевшего лица и был рад, когда убрали скатерть с последним блюдом, а под ней на удивление гостей показалась шёлковая, край которой был обшит жемчугом.
Рыцарство, глядя на неё, боромотало, что, пожалуй, она для костёла годилась.
Кубок за кубком вытягивал из рук Офки каштелян по той причине, что его после пряностей жестоко жгла жажда… Уже под вечер он почувствовал себя от непомерной пирушки как-то нехорошо возле сердца, попорощался, поэтому с хозяйкой и со всем рыцарством потянулись в замок.
Сама Носкова сопровождала их даже до дверей и за ворота, блогадоря за честь дому, ей оказанную.
Так всё счастливо закончилось, к немалой зависти Вердеров, которые в выступлении Носковой увидели желание затмить их и скрытый расчёт на милость пана каштеляна.
На следущее утро неспокойная Офка, не сомкнув ночью глаз, после такого шума и усталости, встала раньше матери, ходила по дому, выглядывая то из одного, то из другого окна на улицу в сторону замка.
По рынку промчалось несколько всадников, несколько пеших спешило из замка и в замок в каком-то помешательстве.
Толпы горожан начали собираться тут и там, а кто обратил бы на них пристальное внимание,
