Евгений Анташкевич - Хроника одного полка. 1915 год
Иннокентия Четвертакова забрали в армию после Покрова 1913 года вместо его старшего брата, утонувшего летом на рыбалке вместе с отцом и матерью. Кешка только успел жениться. Но так решил сход. Кешку, самого удачливого рыбака и охотника, в округе невзлюбили за то, что взял невесту с того берега, и ещё за то, что по всему восточному берегу Байкала она считалась самой красивой: белая, в теле, с синими и огромными, как Байкал, глазами и смирная. Иннокентию её сосватал Мишка Лапыга, по прозвищу Гуран. Они по всю зиму и не один год охотились на Хамар-Дабанском хребте, а потом рыбачили в устье Селенги и на острове Ольхон в бурятском стойбище Хужир. Буряты привечали Мишку Гурана за умение травами лечить многие хвори и помогали на промысле. Мишка слыл богатым, да таким, что добыток возил продавать не иначе как в Иркутск. Там покупал свинец, порох, весь огненный припас. Это он привёз Иннокентия свататься к Марьиной семье. Те поначалу встали на дыбки, мол, пошто нам нужен с другого берега, у нас и своих женихов доволя, мы семейские! Но слава шла следом за Иннокентием, и семья согласилась. Свадьбу гуляли сначала в Мантурихе, а потом в Листвянке. В Листвянке свадьба была пьяная и с дракой. Дрались с рабочими со станции Байкал. Те на лодках переплыли через Ангару с единственной целью – поглядеть на красавицу. А дрались просто так, потому что чужие. Правда, Мишка Гуран увидел, что один не дерётся, а стоит в стороне и покуривает. Мишка узнал его, это был брат земляка с того берега, что женихался к Марье, получалось так, что Кешкин завистник.
А разговор с отцом Илларионом и вправду был странный.
Отец Илларион показал Кешке письмо к отцу Василию, по всей форме заклеенное в конверт, с адресом и маркой и сказал:
– Я с отцом Василием поговорю по-свойски. А вы, Иннокентий, если будет позволено, езжайте и решайте свои дела и ни о чём не заботьтесь. Письмо придёт раньше, чем вы доберётесь. И не забудьте купить жене гостинцев.
И всё. И весь разговор.
Кешка постоял, отец Илларион похлопал его по плечу и только повторил:
– Ни о чём не заботьтесь! Только решайте свои дела по-божески!
А как решать, не сказал!
И это «как» стало для Иннокентия пропастью, не хуже байкальской щели, только в Байкале много воды, рыбы и другой всякой живности, а в душе у Иннокентия – пустота.
Из Твери он приехал в Москву, и будто его ошпарили. Бабье лето в столице стояло сухое и пыльное, тьма народу и суета не хуже, чем в атаке. Он половину дня искал эту Поварскую, нашёл: и мать и отчим денщика Павлинова встретили его не хуже родного. Мать Павлинова, маленькая полная старушка, как будто не она родила долговязого Клешню, плакала и сморкалась в концы платка, пока накрывала на стол. Они с отчимом оставили Иннокентия ночевать, а наутро отвезли на Казанский вокзал, и отчим, только ему ведомыми путями, помог купить билет в третий класс.
Иннокентий ехал и думал. И чем дальше он был от фронта и ближе к Сибири, тем больше ему хотелось обратно.
Он любил свою Марью, с её голубыми глазами, большими, как Байкал, любил крепко и за глаза, и за стать, и за покладистый характер. И начали они жить ладно, и всё было хорошо… Но если этот позор подтвердится… Дальше в его голову приходила тупая нуда, и он понял, что прежде, чем встретиться с женой и отцом Василием, надо повидаться с Мишкой Лапыгой. Значит, надо торопиться, ведь Мишка живёт аж на том берегу, а ещё – не в тайге ли он будет? И Иннокентий решил нигде не задерживаться и ничего не писать из Перми дядьке корнета Кудринского.
А про наказ отца Иллариона думал: «Гостинцев! Как же? Куплю я ей гостинцев!»
* * *Малка ждала своего часа и присматривалась.
Рядом с пыльной дорогой, по которой Барановские ехали на телегах вместе со всеми, а чаще неделями стояли при охране, проходила, то отдаляясь, то приближаясь, железная дорога, и по этой дороге шли поезда.
Она видела, что большинство поездов составлены из коричневых теплушек с открытыми настежь дверями и в дверях сидят, свесив ноги, и стоят русские soldaten-zołnierze и курят. Малка наблюдала. Малка видела, что взгляды на неё Ривки становятся всё колючее, Ривка грубила и задирала Малку так, как будто бы и не собиралась становиться её двоюродной свекровью. И Малка уверилась, что Ривка, скорее всего, уготовила ей другую судьбу – согнанные с места еврейские семьи продвигались на восток через еврейские местечки и города, и Малка слышала их названия: Витебск, Минск, Смоленск и другие. Она сообразила, что это те места, где согнанные с нажитых мест евреи стали бы останавливаться, задерживаться, растворяться среди многочисленных родственников, и в них жили родственники Барановских, и тогда Ривка получила бы над Малкой полную власть. И она решилась.
Без чемодана она могла бы сбежать и так, и пеструшка стала бы ей ни к чему, не будет же она отрывать ей голову, чистить перья и есть сырой. Но без чемодана было никак, и тогда она ночью выползла из-под телеги, взяла чемодан и пошла в ту сторону, где шумела железная дорога.
Ещё пока ехали на телегах, особенно когда близко к путям, она видела, что поезда из Польши идут с ранеными. Поезда часто стояли на разъездах, пропуская встречные, из вагонов выходили врачи в белых халатах и сёстры милосердия, врачи курили, а сёстры милосердия, если рядом с эшелоном оказывалась вода, старались что-то успеть постирать. Тогда они вытаскивали большие чаны и стирали коричневые грязные тряпки, а потом их, как могли, развешивали и срывали ещё мокрыми, если гудел паровоз и начинали кричать врачи. Малка поняла, что сёстры стирают бинты и простыни, испачканные кровью раненых.
Она приготовила хлеб, несколько луковиц и пошла в ночь. Чемодан был по руке – она уже привыкла – и не слишком оттягивал. Ошибиться было трудно, железная дорога шумела, не прекращая, а дорожка через лес вывела её на окраину большого села или маленького городка.
Она пришла на станцию и увидела название Лида. Она присела на чемодан и стала смотреть, что происходит на путях. Происходило всё то же: сёстры милосердия стирали бинты и простыни. Рядом с большой башней, из которой торчала длинная труба и лилась горячая вода, сёстры устроили большую стирку. Малка пошла к ним. На путях стоял эшелон без паровоза.
Малка подошла к корытам и поставила чемодан.
– Ты откуда, милая? – спросила её сестра милосердия, женщина в возрасте Ривки.
Малка решила, что она не будет ничего выдумывать, представлять себя, к примеру, немой или ещё какой-нибудь увечной, и ответила: «Польска, юдэ, бежать, кушать!» Всё-таки она уже много знала по-русски.
Сестра посмотрела на неё, покачала головой, и тогда Малка до локтей закатала рукава, сняла платок, повязала его через талию и тряхнула волосами. К сестре милосердия присоединилась другая сестра и стала смотреть. Малка подошла к корыту, взяла много бинтов, стала их полоскать и выкручивать. Вода текла грязная, тогда она выжатые бинты положила поперёк чемодана, вылила из корыта коричневую воду и пошла к трубе. За свой чемодан она не боялась. Она вернулась с полным тяжёлым корытом, около её чемодана уже стояли три сестры милосердия, они наблюдали. Малка поставила корыто на землю, положила в воду бинты, распрямилась и стала убирать длинные волосы. Одна из сестёр, самая молодая, достала из кармана ленту и помогла заплести косу, а другая протянула белую косынку, и тогда первая сказала:
– Вот что, дорогие мои, такую красавицу нельзя бросить на дороге, погибнет, пускай помогает.
И Малка стала помогать.
В этот день поезд поехал куда-то в противоположную сторону от заходящего солнца. Малка делала тяжёлую работу вместе с остальными. Дальше поезд оказался в Полоцке, потом в Витебске. В Витебске её привели к какому-то серьёзному немолодому военному, он задавал ей вопросы по-польски, по-русски и по-немецки. По-немецки она всё понимала и на все вопросы ответила, только скрыла про своих родителей. Тогда военный позвал её с собой, долго водил между эшелонами и наконец подвёл к одному. Рядом с вагонами было много раненых в незнакомой Малке форме, и они все говорили по-немецки.
Военный сказал ей «стойте здесь», пошёл вдоль эшелона и вернулся с мужчиной в белом халате, поверх которого была накинута нерусская шинель.
– Вам для ваших раненых не хватает сестёр милосердия, – сказал он по-немецки.
– Да! – ответил мужчина, тоже по-немецки.
– Отдаю вам вот её, вы сможете с ней объясняться, она вас поймёт и будет помогать, только не обижайте.
– А сколько ей лет? У неё есть документы? – спросил мужчина.
– Сколько вам лет? – спросил военный.
– Пятнадцать, – спокойно соврала Малка. Она всё поняла, она попала в санитарный поезд к военнопленным, и мужчина в белом халате врач и тоже военнопленный, поэтому на нём была не серая шинель русского, а какая-то голубоватая, и он говорил по-немецки с акцентом.