Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка
— Ты ранен? Подлые ламы подарили тебе вместо благословения удар кинжалом?
Тенгери действительно был ранен. Его халат был вспорот кинжалом, и на теле зияла открытая рана.
— Из-за этого плакать нечего, — сказал воин. — До весны она сто раз заживет. Ты лучше на этого вот посмотри, — и он указал на валявшегося на снегу старого художника. — Он бы и рад поплакать, да не может!
А Тенгери даже не почувствовал, что ранен, потому что боль от мысли: «Это я, я убил старика!» — мучила его куда сильнее. Он долго бродил по площади, но так и не нашел своего приятеля, молодого монаха, ни среди живых, ни среди убитых…
Всего китайцы увезли с собой восемнадцать монголов. Скорее всего, они пошли на такой риск, чтобы узнать точно, когда монголы замышляют опять пойти на приступ Йенпина. И убитые монахи, иные пришедшие на праздник люди уже не могли сказать, знали ли они о предстоящем нападении или нет. В живых не осталось никого, кто мог бы ответить на этот вопрос.
Когда Тенгери вышел через широкие ворота в желтой стене, неожиданно снова пошел снег. Море почернело и казалось недобрым, голуби и чайки, сидевшие на камнях и утесах, втянули головы, словно они начали замерзать. Снега в тот день навалило больше, чем за всю зиму. Он еще раз оглянулся: в сторону лагеря кроме него брело еще несколько раненых воинов-монголов, а там, где еще совсем недавно стояли пагоды, в небо тянулись грязные клубы дыма да ветер поднимал серый пепел.
Вечером десятник Бат сказал Тенгери:
— Давай, выставляй свое деревянное стадо!
Но Тенгери не сделал этого, а завернулся с головой в шкуру и уткнулся носом в мех.
— Подумаешь, судьба поставила на нем сегодня свою метку, маленькую такую рану, с кошачий укус, а он уже лежит и не пискнет! Эх, парни! — Бата до того распирало, что не хватало воздуха. — А ведь он простоял всю ночь привязанным к тополю — это ведь куда страшнее! Нет, ничего не понимаю!
«Это не страшнее, — подумалось Тенгери. — И у тополя было не страшно. И рана не страшная. Страшно то, что у меня под халатом картинка с тополем, а художника, который ее нарисовал, я убил. И теперь ничего от монастыря и пагод не осталось, кроме этой картинки и того, чему я там научился».
Некоторое время воины, напившиеся рисовой водки, еще горланили песни. Тенгери заткнул уши, стараясь если не заснуть, то хотя бы унять слезы и забыться.
Глава 9
КОНЕЦ СЫНА НЕБА
Чингисхан не сидел на своих зимних квартирах без дела, он с помощью стрелогонцов поддерживал постоянную связь с князем Ляо. В начале весны ему принесли весть, что в Хитане началось большое восстание ляоистов против китайцев. Чингисхан ликовал и не раз повторял, что в благодарность за это сделает старого князя Ляо императором и вместе с ним и его подданными продолжит войну против империи Хин.
Но буквально два дня спустя в лагерь со всех сторон слетелись гонцы с недоброй вестью: перед Ляоянем, столицей княжества Лянь, неожиданно появились войска императора, которые подавляют один очаг восстания за другим.
Чингисхан опрокинул ногой маленький позолоченный столик, за которым они с Мухули играли в кости. Кубики из слоновой кости покатились по ковру, а Чингисхан вскочил на ноги и в гневе вскричал:
— Измена, Мухули, измена!
— Ты думаешь…
— Да, Мухули, я думаю о нем, том самом китайском полководце, что побывал у меня, когда мы стояли под Йенпином, и выдал себя за человека из рода Ляо. Как иначе объяснить, что китайцы подошли к Ляояню как раз к началу восстания?
Военачальник счел за благо не напоминать хану, что подобные мысли возникли у него уже тогда. Чингисхан мудр и помнит об этом. Поэтому Мухули ограничился тем, что сказал:
— А ведь ты дал ему еще мешочек с драгоценностями.
— Да, дал! Но это, по-моему, первый случай в моей жизни, когда я доверился человеку, а он… — Он вдруг оборвал себя на полуслове.
— Почему ты не договариваешь, мой хан?
— Нет-нет, Мухули! Как же я мог забыть: это уже второй случай, второй. Первого человека звали Кара-Чоно, и он был монголом…
— Я знаю.
— Конечно, а кто этого не знает? А где его приемный сын, его зовут Тенгери? Я назначил его десятником. Где он?
— Я его не знаю и не знаю, в какой тысяче он служит, мой хан.
— Одному я подарил драгоценности — и он предал меня, другого я назначил десятником — и он тоже меня предаст? Не слишком ли я добр, Мухули?
— Ты прав!
— Предательство приводит меня в бешенство, Мухули! Я готов сейчас заподозрить всех, кто проходит мимо моего шатра, всех, кто находится у меня в услужении!
— А сейчас ты не прав, мой хан.
Пройдя несколько шагов по ковру, Чингисхан сам поднял маленький столик и поставил его на место.
— Этого китайского полководца я привяжу к хвосту моего жеребца и буду волочить по земле, пока от него не останется столько, сколько он стоит, — ничего!
Однако Чингисхану так и не удалось выполнить этой своей угрозы…
Тем временем появился еще один стрелогонец и доложил, что китайцы ворвались в Ляоянь и заставили старого князя принести клятву, что он и впредь будет служить Сыну Неба, а не Чингисхану.
Хан немедленно послал девять гонцов по девяти дорогам к Джебе с приказом оставить «край света» и идти со своим тридцатитысячным войском на Ляоянь.
— Пусть возьмет город приступом, разгонит китайцев на все четыре ветра и докажет князю, что я от своего слова не отступаюсь.
Ляоян был далеко не столь велик, как Йенпин, но укреплен не хуже, и после того, как Джебе восемь дней и ночей пытался взять его штурмом и занял-таки все его предместья, он вынужден был признать, что сам город взять не в силах. И это притом что его войско увеличилось на пятьдесят тысяч человек: к нему перешло почти все войско сторонников князя Ляо. Но все же столица княжества оставалась неуязвимой. Нельзя взять приступом — значит, нужно перехитрить врага! Джебе распустил среди своих воинов и китайцев слух, будто на подходе громадные силы китайского императора, который жаждет отомстить князю Ляо за измену. Чтобы избежать верной смерти, нужно бежать сломя голову! Своим воинам он приказал бросить все награбленное и отступать в чем есть. Кроме Джебе и трех его приближенных, никто в его замысел посвящен не был, и в бегство поверили все. Монголы оставили не только стада и повозки, но и всех вьючных верблюдов с трофеями, юртами и кибитками. Они скакали по равнине два дня и две ночи, а когда оказались у озера Ста тысяч золотых рыб, Джебе приказал пересесть на оставленных здесь запасных лошадей.
— Если расстояние, на которое у нас ушло два дня и две ночи, мы пройдем за ночь, мы возьмем город и одержим славную победу!
Вот что сказал своим воинам Джебе! И только теперь до монголов дошло, что бегство было показным, что это была хитрость Джебе. Они закричали от радости и, выхватив мечи, помчались сквозь ночь, уже предвкушая, как они разделаются с китайцами и вернут себе брошенное добро. Они скакали на свежих лошадях, твердо зная: нет лучше оружия, чем внезапность!
После полуночи Джебе бросил клич — приставить острия кинжалов к шеям лошадей!
А когда едва начало светать, все увидели оставленный лагерь, а за ним стены Ляояня.
— Войте, как волки! — заорали тысячники.
И они завыли по-волчьи, нахлестывали лошадей и приставляли острия кинжалов к их теплым шеям. Сначала они ворвались в свой лагерь, и все случилось в точности так, как предсказывал Джебе: китайцы занялись грабежом, пили рисовую водку и плясали от радости — а теперь они погибали. На их головы и тела опускались тысячи мечей и боевых топоров, их сбивали копьями, их волочили по земле на арканах и разили кинжалами. А ворота города стояли открытыми настежь. Когда воины-монголы и ляоиты оказались перед дворцом князя, солнце уже взошло и светило победителям прямо в глаза. Джебе стоял на беломраморных ступенях дворца и говорил, обращаясь к освобожденному князю:
— С этого мгновения мы освобождаем вас от служения императору страны Хин, и вы становитесь императором Ляодуна. Это награда от великого Чингисхана за вашу верность!
— Я буду служить императору монголов до тех пор, пока буду видеть, чувствовать и слышать!
Пять долгих дней праздновали победу, и праздновали бы ее еще пять дней, если бы из Доломура не пришел новый приказ от Чингисхана. В нем говорилось: «Любую хитрость можно применить только один раз. А в империи Хин есть еще более ста укрепленных городов. Есть ли у нас в запасе сто хитростей и уловок? Значит, мы должны научиться брать укрепленные города и без хитростей! Научитесь этому летом и осенью!»
Они занялись тем, чем уже занимались однажды у отвесных скал вблизи родного Онона: учились брать штурмом крепостные стены. Как бы между делом заняли несколько провинциальных городов. Проверяли, насколько овладели искусством осады и решительного приступа.
