Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
Потому почтенный доктор был вынужден вояжировать в Москву с двумя малолетками, которым он загодя привил оспу еще в столице, дабы затем без промедления использовать их на благо медицины. Весьма предусмотрительно. Обоих детей он до того выкупил у кредиторов за очень приличную сумму: несчастных, по причине крайней бедности, заложили собственные родственники. До Москвы доехала, впрочем, только девочка, через несколько дней после выздоровления неуклюже щеголявшая в новых, несоразмерных ей нарядах. Доктор говорил, что у мальчика выявилась парша, и его пришлось оставить на полдороге, кажется, в Торжке, чему я, признаться, не очень верил. Девочку же, еще больную, закутав в шубу, возили по лучшим московским домам, брали от нее оспенную материю и прививали – говорят, что не одному десятку самых знатных дворян города.
В бывшей столице британец пробыл два месяца и, как я уже говорил, уделил достаточно времени не только пациентам, но и нам, своим коллегам, а главное – просвещению принимавших его горожан, неоднократно разъясняя им сложнейшие медицинские вопросы. Скоро о нем говорила вся Москва. Думаю, что именно поэтому больные из общества, которое принято называть чистым, на глазах приобрели больше уважения и, главное, доверия к лекарскому труду, который часто служит пищей для грубых насмешек. Не зря говорят, что свет знания может рассеять самое глубокое невежество.
Я даже надеялся, что после визита господина доктора развеются ложные мнения, существующие в здешних краях на предмет сыпных лихорадок и сходных болезней. Очевидно, например, что их легкие формы не только не опасны, но в определенных случаях могут быть полезны. Тогда излишнее лечение, а особенно кровопускание, приносит один вред. Впрочем, застоявшиеся суждения менять трудно. Хотя и не невозможно – для этого требуются лишь терпение и постоянство.
Не верьте сомневающимся, просвещение воистину есть наилучшее лекарство от множества общественных недугов! И обратите внимание: заграничная знаменитость прибыла в Россию по просьбе высших властей. Иначе как бы донесся сюда свет новейших европейских знаний? Здесь нельзя не преклониться перед мудростью и заботливостью Ее Величества и не принести к стопам великой императрицы слова моей самой смиренной признательности.
Вот еще один упрек, теперь уже тем, кто никогда не готов поверить в благие дела, совершающиеся государством, тем, кому кажется, что сверху могут исходить только безумные приказы и чрезмерные поборы. Увы вам, наивные души, прекрасную жизнь может организовать только прекрасное государство (пусть и не по Платоновым лекалам), и даже если таковых пока не существует, горе тому народу, у которого государство исчезнет, хотя бы на время, хотя бы в одном городе.
6. Трактир
Представляться начальнику гарнизона доктор Лемке не поехал, а ведь хотел. Что тут прикажешь! Как назло, прямо на въезде в мутный от пыли, но цветастый одеждами обитателей городишко захромала одна из пристяжных, и почти сразу же у обочины показалась небольшая кузня. Дела было от силы на полчаса, но зачем-то доктор решил прогуляться до ближайшего трактира, хотя прекрасно знал, что пить в нем ничего нельзя, даже вина. «Разве что водки?» – но день еще только начинался, да и не большой охотник до этого товара был господин Лемке, хотя за столько лет жизни в великой восточной империи, чего таить, многое случалось. Пробовал и пил, а на некоторых важных приемах, когда нельзя было не поднять вместительную емкость за здоровье очень высокопоставленного лица, забирал по-крепкому, и все же несравнимо меньше, чем его соседи по столу. «Здесь, правда, должна быть виноградная, а не ржаная».
Приземистый, одиноко стоящий питейный дом был с виду похож на небольшую гостиницу, с конюшней и дощатой прямоугольной пристройкой, человек, наверно, на десять, не более. К удивлению доктора дверь оказалась открытой и легко подалась с еле слышным скрипом, а за ней обнаружился совершенно пустой столовый зал, полутемный и тихий. Несколько мгновений Лемке стоял на пороге и почти уже собрался повернуться и выйти обратно на свет, когда чутье естествоиспытателя взяло верх и он решительно прошел к стойке, крикнул что-то, намеренно повысив голос против природного и, сверх того, трахнул кулаком по когда-то мореной толстой доске, служившей здешним прилавком. За стеной раздалось легкое шевеление, дрогнула сшитая из разномастных лоскутов занавеска, и, отогнув ее, в залу вошла маленькая девочка в криво повязанном платке с голубыми узорами, оттенявшими землистое и острое лицо. Нет, не такая уж маленькая, лет одиннадцати-двенадцати, просто у этой нации такое сложение, непривычное для северян, напомнил себе Лемке, и собрался потребовать хоть бы и вина, лишь бы не слишком кислого, но что-то его остановило.
Смотрела девочка на доктора, а вроде бы и не смотрела. Сказала что-то на своем птичьем языке, а вроде как и не говорила. И живая она была, двигалась, дышала, а на деле-то… И не успел ничего подумать бывший иенский студент, а уже все сделал: поднял доску, прошел за прилавок, обогнул смуглянку и отдернул занавеску. Руки быстрее мысли бывают, случается такое.
И сразу стали ненужными объезды окрестных деревень и обход местной больницы совокупно с гарнизонным лазаретом, и опрос коллег, словно командой «смирно» вытянутых перед столичным светилом, и осмотр нескольких десятков, если не сотен корчившихся в жестокой боли страдальцев. Но нет: все это делал доктор еще несколько дней, и внимательно смотрел язвы крупные и узлы, вздувшиеся в паху и под мышками, держал за руку лихорадочных, следил за конвульсиями, не упуская из виду стрелку хронометра… Записывал аккуратным почерком в журнал с кожаными углами, подсчитывал, сводил таблицы и равномерно заполнял их клетки, стараясь до мельчайших деталей охватить полную картину недуга, как учили его много лет назад, как сам он уже давно инструктировал молодых сослуживцев. Наблюдения велись по всем правилам науки медицинской и были достойны доклада с любых европейских кафедр, а впрочем, после завершения и обобщения, могли потянуть и на отдельный трактат.
Только все стало ясно господину доктору задолго до подведения баланса смертности и
