Генрих Эрлих - Иван Грозный — многоликий тиран?
То же и опричный дворец в Москве. Был он много меньше Александровой слободы, потому запах крови и греха был в нем гуще. И век его был совсем короток — десяти лет не простоял и волею Небес был стерт до основания с лица земли.
Пока же я сидел на лошади и с изумлением рассматривал это строение, подобного которому на Руси никогда не было и, даст Бог, никогда больше не будет. Стояло оно на месте бывших торговых рядов и подворий напротив Кремля на другом берегу реки Неглинной. Отсюда начинались улицы, записанные в опричнину, и дворец как бы защищал их, противостоя земскому Кремлю. Был он почти квадратной формы саженей в сто тридцать по каждой стороне, и окружала его стена, выложенная на сажень из тесаного камня и еще на две — из обожженного кирпича. Стены были сведены остроконечно, без крыши и бойниц, как будто и не для защиты возведены, а только для назидания. Внутри стен взметнулись вверх три каменные главы, увенчанные двуглавыми орлами, обращенными грудью к Кремлю. Прямо перед нами виднелись мощные ворота, окованные железными полосами, покрытыми оловом. На них было два резных разрисованных льва с раскрытыми пастями и зеркальными глазами, коими они грозно сверкали в сторону Кремля, а над ними парил двуглавый орел с распростертыми крыльями, на земщину нацеленный.
Я направился было к этим воротом, но Никита Романович придержал меня: «Это только для государя!» Мы двинулись к южной стороне, там были другие ворота, такие узкие, что въезжать в них можно было лишь по одному. Были и еще одни, на северной стороне, те были шире, так что в них проходили и повозки, но они использовались больше для доставки припасов. Внутри же крепость была еще не достроена, на западной ее стороне имелась довольно обширная площадь, ничем не занятая. Собственно дворец царский стоял почти посередине двора с красным крыльцом, обращенным к царским воротам. Был он невелик и напоминал каменную коробку, с узкими прорезями окон, обвитую снаружи деревянной галереей. И — о, ужас! — в крепости не было храма.
— А как же?.. — выдавил я, обращаясь к Никите Романовичу и пытаясь жестами восполнить недостаток слов.
— А, это? — понимающе кивнул он. — Церковь за стеной. Почитай, достроили, да вот все никак не соберемся крышу перекрыть. Но службы уже служат, вот и переход сделали, чтобы царь мог церковь посещать, когда ему вздумается.
Я проследил за движением его руки и увидел деревянную галерею, которая вела от дворца к стене, перебиралась через нее и стекала вниз. Зачем это было сделано, я так и не понял, а расспрашивать не хотелось — главное для себя я уже уяснил.
В этой клетке тесной провел я несколько месяцев, выезжая в город лишь с Иваном, когда он меня приглашал. Один только раз удалось добиться мне разрешения выбраться в Кремль, проверить свои палаты и забрать немногие вещи, оставленные при нашем поспешном отъезде. Перечень их на восьми листах был заботливо княгинюшкой моей составлен, но у меня и свой интерес имелся.
Подъезжал я к своему подворью с некоторым трепетом, боялся в глубине души, что разграбили его земские за время моего отсутствия, да и опричники могли пошалить под шумок захвата. Слава Богу, все обошлось, кто-то предусмотрительный даже поставил охрану, почтительно склонившуюся при моем появлении. Тут заметил я мужчину, не шибко молодого, по одежде купеческого звания, который делал мне знаки рукой, пытаясь привлечь мое внимание и в то же время хоронясь от моей свиты. Что-то знакомое мелькнуло в его лице. Ба, да это же Анфим, сын Сильвестра, озарило меня. Я подозвал стремянного и приказал ему привести ко мне «челобитчика».
— Который день уж вас караулю, князь светлый, — сказал Анфим, когда мы остались одни, — как прослышал о вашем возвращении, так сразу и смекнул, что обязательно вы во дворец свой старый наведаетесь. Слава Богу, дождался. Поручение у меня к вам, — продолжил он, — получил я грамотку от отца моего из Соловецкой обители…
— Подожди, — прервал я его, — что-то в ухо попало, муха, наверно, ничего не слышу, — я поковырял пальцем в ухе, не сводя пристального взгляда с Анфима, — так о чем ты говорил?
— Нижайше доношу вам, что отец мой, Москву покидая (вот какой молодец оказался, на лету уловил — истинный сын своего отца!), наказ мне оставил в случае невозможности его возвращения или болезни смертельной библиотеку его вам передать.
Тут я просто задрожал от вожделения и радости, даже пальцами непроизвольно задвигал — давай, где же она?! О, знал я хорошо Сильвестрову библиотеку, заслуженно она на всю Москву славилась, многих свитков, им собранных, даже в царском хранилище не было! А Сильвестр-то каков! Не ожидал, что он мне такое поминание отпишет. Дай ему, Боже, смерти легкой! Искупил он свои грехи.
— Все в целости и сохранности, в сухости и для мышей в недоступности, — успокоил меня Анфим, — могу хоть завтра доставить.
И тут меня не иначе как Господь надоумил.
— Подожди, — говорю, — сюда не привози. Можешь ли в другой город доставить, скажем, в Ярославль?
— Куда прикажете, князь светлый, все для вас сделаю по воле отца моего и в память о вашей доброте неизменной ко мне, — почтительно ответил Анфим.
— А еще кое-чего с собой прихватишь? — спросил я его.
— Сколько угодно, только прикажите!
Отвел я его в камору тайную, где хранил я главное мое сокровище — царскую библиотеку. Вы спросите, по какому праву она у меня оказалась, а не в царской сокровищнице? Я вам так отвечу: а где еще ей быть, если никому она, кроме меня, не нужна и никто ее, кроме меня, за сокровище не почитает. Димитрий, Царствие ему Небесное, и Иван — те по молодости, а Захарьины… Да что они вообще в этом понимают?! И какое они отношение к этому имеют?! Эти свитки моя бабка в качестве приданого главного привезла, дед мой прибавил и отец, да и мы с братом моим не упускали ничего, что к нам в руки плыло, даже и мимо. Все это мое по праву, и нечего больше об этом говорить!
— Возов десять будет, а то и все двенадцать, — задумчиво покачал головой Анфим.
Вот сразу чувствуется человек практический. Никаких ахов и охов, никакого дрожания рук и прерывистого дыхания, не звездный мрак в глазах, а единственный вопрос — сколько возов снаряжать?
— Будем считать двенадцать, да у меня три, выходит пятнадцать, — продолжал Анфим, — пропуск мне на них потребуется с охранной грамотой. И куда доставить в Ярославле, кому передать, как сложить? — забросал он меня вопросами.
Пришлось и мне стать на время человеком практическим. Объяснил я ему все в деталях, сам на себя удивляясь — откуда все бралось, не иначе как и в этом Господь мною руководил. Обещал и пропуск сделать, приказал быть ему каждый день после обедни у северных ворот крепости опричной, мой верный человек, тот самый стремянный, что его во дворец провел, пропуск ему и передаст. На том мы с ним и расстались, навсегда. Выполнил он все в точности, и впоследствии, перебирая свитки старые, поминал я всегда его добрым словом и молил Господа простить ему все его грехи, если они у него были.
* * *Боюсь, что не удалось мне вас провести! Вы уж наверняка мою манеру изучили, если начинаю я болтать о своих впечатлениях, чувствах да делах личных, значит, в сторону вас куда-то увожу, о чем-то рассказывать вам не хочу или хотя бы оттягиваю рассказ о неприятном. Вы, конечно, правы. Но делать нечего, приступаю к своему рассказу скорбному о событиях, последовавших за нашим победоносным возвращением в Москву.
Что за такими победами следует? Известное дело — пиры да казни. Пиры при дворе Ивана никогда не прекращались, чего о них и говорить, остаются казни. Я так понимаю, что поначалу Иван хотел все по закону устроить. Я его хорошо знал, и возбуждение, в котором он тогда пребывал, безошибочно указывало на то, что он увлекся какой-то новой игрой. Эта игра была — суд. В Слободе какой суд? Одно название! А здесь все можно было провести величественно, красиво, чтобы судьи важные сидели, чтобы народу было много, чтобы речи обвинительные были пламенны, а подсудимые, хорохорясь поначалу, сгибались под тяжестью улик, трепетали и каялись, униженно моля в последнем слове о снисхождении.
Поэтому и не было в Москве ни в день захвата, ни в последующие до самого суда никаких убийств, а кровь если и пролилась, то лишь неизбежная при стычках со стрельцами да боярскими охранниками и холопами. Самих же бояр и князей был жесточайший запрет трогать, всех их надлежало доставить на суд царский живыми, не считаясь с потерями. А улов был богатый, особенно же радовала Ивана поимка конюшего Челяднина-Федорова, которого он почему-то люто ненавидел. Конечно, любить главу земщины, пусть и добродетельнейшего из мужей во всем остальном, нам было не за что, но в Ивановой ненависти я чувствовал что-то личное. А это уже не по-царски! Попробовал я ему это объяснить, да он слушать меня не захотел.
