Наоми Френкель - Дети
Адрес на конверте написан почерком сына доктора. По расчетам доктора сын должен уже быть в Копенгагене, а на конверте – почтовая печать Мюнхена.
«Дорогой отец! – читает доктор, и рука его слегка дрожит. – Конечно же, ты удивишься, получив это письмо не из Копенгагена, а из Мюнхена. Я и сам удивлен. Приехал я сюда с моим другом Дики и по его желанию. В ту ночь, когда мы с тобой расстались, я прибыл в порт Щецин с радостным чувством, что скоро взойду на корабль и покину Германию навек. На вокзале меня встречал Дики, и я сразу увидел, что он не похож на себя. Лицо его было красным и опухшим, видно было, что он очень сердит. У нас еще оставался целый час до отплытия в Копенгаген, и мы вошли в привокзальный ресторан. Дики опустился на стул, окутал себя дымом сигареты, и впился в меня гневным взглядом, словно я являюсь причиной его плохого настроения. Я не обращал внимания на него, ибо был по-настоящему голоден и хотел пить. Но Дики не дал мне ни минуты отдыха, ни глотка кофе. Дорогой отец, когда Дики чем-то недоволен, он становится невыносимым. Только я собрался поднести чашку ко рту, как он закричал:
– Ганс, кто я? Немедленно скажи мне, кто я?
– Глупец! – сказал я, ибо ничто другое мне на ум не пришло. Хотел отделаться шуткой. Но дело было серьезным, очень серьезным. Дики крутился целый день по Щецину, ожидая меня. Не знаю, бывал ли ты в Щецине. Город небольшой, но плотность населения высока. Теснота ощущается на каждом шагу. Долгие часы шатался Дики по улицам и тавернам, приставал к прохожим, которые казались ему достойными разговора. Не удивительно, что случайный собеседник в течение долго тянущегося дня, сразу же спрашивал его:
– Кто вы?
В этом вопросе нет ничего особенного. Если бы Дики отвечал просто на этот вопрос и объяснял, кто он, случайным встречным, все бы кончилось благополучно, и мы бы сегодня сидели на занятиях в Копенгагене. Но Дики есть Дики, и потому нашел свою формулировку собственной идентичности. Может, вначале хотел все это превратить в шутку, ибо шутник он отменный. Но в течение дня это дело приобрело серьезный характер. На этот сакраментальный вопрос он отвечал:
– Я – Дики, просто Дики. Добрый и веселый парень.
Кто может удовлетвориться таким ответом? Люди относились к этому по-иному. Как принято в наши дни, каждый хотел знать, кто он – коммунист, нацист, социал-демократ, еврей, христианин или хотя бы вегетарианец. Человека в Германии наших дней не интересует ни твоя семья, ни твоя профессия, а только твое мировоззрение, оно и только оно определяет твою идентичность. Иногда люди могут удовлетвориться коротким ответом: я еврей, я христианин, немец... вегетарианец, главное, чтобы ты принадлежал к какой любой знакомой им группе. Но – «Дики, просто Дики». Никто не может удовлетвориться таким ответом.
Но Дики не может этого понять, он сердится, и требует от меня, чтобы и я определил, к какому человеческому сообществу он принадлежит. Не отставал от меня и продолжал кричать:
– Ганс, кто я? Ко всем чертям, Ганс, кто я?
Я был голоден. Страдал от жажды. Я ответил Дики коротко:
– Дики, отстань, ты христианин, и все тут.
– Нет! – излил он весь свой гнев на мою голову. – Ты ведь знаешь что не полный христианин, и нет у меня права просто сказать: я христианин. Оставь свой кофе, напряги свой мозг: кто я?
Я отставил чашку и ответил ему:
– Если ты не христианин, так ты – еврей. В конце концов, ты обладаешь правом решить, кто ты.
Но мой друг Дики не умел оценить доброты моего сердца. Выяснилось, что он не всегда веселый и добродушный парень. Когда он нападает, то превращается в чудовище.
– Как это ты говоришь, что я обладаю правом провозгласить себя истинным евреем. Я хочу быть Дики. Просто Дики. Почему меня не оставляют в покое?
Я видел, что он в отчаянии. Напрягся и ответил:
– Дики – ты физик. Ты человек науки.
– Да, – задумался Дики, – да, я – физик.
Вначале мне казалось, что Дики на этот раз удовлетворился ответом, замолк, закурил, и я вздохнул с облегчением. Попросил официанта принести горячий кофе, ибо мой совсем охладел. Но только тот принес чашку, Дики снова взялся за свое. В эту ночь, которую я полагал последней на земле Германии, я так и не сумел выпить чашку горячего кофе. Ты понятия не имеешь, отец, какой ливень слов, бесчисленных и бестолковых обрушился на меня.
– Да, я физик, человек науки. Но в данный момент это ничего не говорит мне, кто я. В этот момент я какая-то помесь. Со стороны матери – американец, со стороны отца – европеец. Немного христианин, немного еврей. Человек точной науки, а душа моя тянется к общественным утопиям. Все, и – ничего! Но если я ничто, я могу быть всем. Если я разделен между разными мирами, значит, в моих силах перескакивать из одного мира в другой. Разве не так, Ганс?
– Да, да, – ответил я ему со вздохом. Ты не можешь себе представить, отец, как я жаждал сбежать от этой массы вопросов Дики. Найти убежище на палубе корабля, плывущего в Копенгаген. В общем, я не сумел ответить Дики на все его вопросы, попросил его встать и двигаться вместе со мной в порт.
– Нет, – ударил Дики кулаком по столу. Этот человек переупрямит любого осла. Вдруг стал не нужен ему ни Копенгаген, ни наука, ни физика. Маленький порт в небольшом городке расширился в порт, врата которого гигантские силы закрыли перед Дики, потому что он – Дики, просто Дики. Он должен вначале сделать все возможное, чтобы дознаться, кто он. Хочет он по очереди быть – нацистом, верующим христианином, верующим евреем, но, в первую очередь, он должен поехать в Мюнхен и начать поиски своей идентичности в тайниках нацизма. Тут уже я закричал:
– Ты сошел с ума, Дики?? Хочешь нарядить нас в коричневые мундиры?
– Почему бы нет? Мы ведь – половинки, ты и я. Забудем на миг, кто наши отцы.
И я пошел за Дики. Вопреки самому себе. Я просто не верил, что он будет вести свою игру всерьез. Дики возник на сценах Мюнхена, как актер, полностью сливающийся с ролью, и сразу же стал нацистом в полном смысле этого слова. Мы встали со стульев ресторана в Щецине и сели в поезд на Мюнхен. Только ступили на мюнхенский перрон, и Дики уже был тем, кем хотел быть. Мы сняли номера в гостинице, на фасаде которого колыхалось огромное полотнище флага со свастикой, а на дверях висело объявление «Евреям вход воспрещен!» Дики уверенно вошел в гостиницу, как будто именно он повесил это объявление. Дики видит на обшлаге стоящего за стойкой администратора знак свастики, и тут же вскидывает руку в нацистском приветствии. Мало того, он подталкивает меня под локоть – сделать то же самое. Я стоял за его спиной, опустив глаза, но взглянул ему в лицо, когда он обернулся ко мне. Отец, ты представить себе не можешь, насколько человек может измениться в одно мгновение. В этом роскошном вестибюле, украшенном огромным портретом Гитлера, Дики перестал быть Дики, веселым и добродушным парнем. С него слетел его облик, как старое одеяние. Дики в вестибюле, под портретом Гитлера, выпрямился по стойке смирно, по собственному внутреннему приказу. Он смахнул с лица добродушное выражение, шутливость и насмешливое любопытство. Это было лицо потомка лощеных прусских офицеров. Ничего в нем не осталось от сына-бунтовщика, оставившего отчий дом, чтобы принять иудаизм в Венгрии. Настолько совершенным было внезапное изменение моего друга, что сочиненный им о себе рассказ выглядел абсолютно правдивым. На отличном немецком языке с американским акцентом рассказывал Дики каждому встречному поперечному в гостинице, что он сын матери-американки и отца-немца. Этот отец, которого он сочинил, воспитал его в Америке в строгом германском национальном духе, и с раннего детства он видел свой долг в возвращении, когда настанет время, на свою несчастную родину дабы освободить ее от всех сил тьмы. И вот он прибыл в Германию – выполнить завещание отца о верности родине, присоединиться к нацистскому движению в его священной войне за возрождение истинного германского духа. Ты себе не можешь представить, с каким воодушевлением был воспринят этот его рассказ. Уже в первый день нашего приезда Дики был окружен толпой поклонников, чередой пошли встречи, демонстрации, войны. Мое положение во всем этом нелегкое, я просто не могу играть так, как это делает Дики. В коричневом мундире, который мы приобрели, я чувствую себя плохо. Я хожу за Дики, как тень, глаза мои все время опущены. Конечно же, я произвожу несколько странное впечатление на новых друзей моего товарища. Он ведь даже для меня сочинил рассказ без моего на это разрешения. Рассказывает, что отец мой давно умер, но я все еще в трауре. Ты не можешь себе представить, как я весь киплю, когда он возвращается к этой лжи, по сути, повторяя ложь моей матери. Каждый раз, когда он это повторяет, у меня щемит сердце. Все принимают этот рассказ за правду, выражает мне соболезнование в моем горе, и нет ничего более смехотворного, чем эта маска горя на лицах людей в коричневых мундирах. Все время мне хочется встать перед большими сверкающими в вестибюле зеркалами в своем коричневом мундире и плюнуть в самого себя. Но не думай, отец, что я ползу, как хвост, за Дики, не желая этого. Уже на второй день здесь я сказал ему, что не в силах быть ему компаньоном, и расстаюсь с ним. Я полагал вернуться к тебе. В твоем доме я хотел в тишине следить за Дики, пока он завершит свой первый опыт и разберется, кто же он на самом деле. Я уже в первый вечер пришел к выводу, что мне здесь делать нечего. Сверкающий холл гостиницы с мужчинами в коричневых мундирах, множеством симпатичных девиц, избытком напитков и света заставлял жадно блестеть глаза Дики. Я же стоял и только моргал. Из-за этого уродливого моргания Дики и нашептывал офицерам штурмовых отрядов байку о смерти моего отца. Мгновенно я был окружен жалостью, дружеским сочувствием двух блондинок, гладящих меня и потчующих напитками. Всего было в изобилии – вино, женщины, пение... Чего еще просит моя душа?
