Наоми Френкель - Дети
Александр приходит ему на помощь. Старый пес Габриеля бежит за ними.
Дверь резко распахивается, и в переднюю, вместе с порывом чистого и резкого ветра, врывается Боби. Зеленый шарф Моники Штерн весело приветствует его, поигрывая на вешалке под ветром. Боби замирает посреди передней... Он потрясен: какая красота! Какой порядок и чистота! Как это Габриель Штерн так заботился о своей вилле и довел до такого запустения и разрушения все остальные дома? Какая жестокость! Боби ощутил этот эгоизм как скандал и, не колеблясь, жаждал выразить свои чувства Александру. Но того не было. Боби побежал в роскошную гостиную и нашел там лишь гостей Александра. Они были голодны, время приближалось к двум. Вот, уже полчаса они сидят здесь в креслах, курят сигары Габриеля Штерна и, явно нервничая, ждут Александра.
– Где Александр? – атакует их Боби.
– Выясняется, что его нет, – отвечает Гейнц голосом, которым обычно разговаривает с Иоанной, в котором слышатся насмешливые нотки, – ни шапки, ни пальто здесь нет, а это знак, что ни все вместе вышли немного прогуляться.
Боби не до шуток Гейнца. Опустился в кресло, и чувствуется, что мягкость сидения ему тоже не по вкусу. Отсутствующий Александр его сердит. Чистая и ухоженная вилла тоже выводит его из себя. Весь свой гнев он выплескивает на гостей Александра.
– Здесь, у себя, он позаботился, чтобы все было упорядочено и чисто, а все снаружи оставил в запустении.
– Но здесь, – Гейнц тоже повышает голос, – вилла осталась готовой к приезду к вам дяди Самуила!
– Дядя Самуил? Кто этот дядя Самуил? Зачем ему приезжать к нам?
– Ты что, не знаешь, кто такой дядя Самуил? – выходит из себя Гейнц. – Да ведь только ради него это место вообще вам оставил Габриель Штерн! Вам надо весьма заботиться о нем, стеречь его от всякой беды.
– Как это? – вспыхивает Боби. – Как это возлагают на нас такое дело, и никто нам ничего об это не говорит ни слова о дяде Самуиле и о нашем долге в отношении его!
Фридрих Лихт чувствует приближение серьезного спора, и решает снять возникшее напряжение. На Гейнца сегодня положиться нельзя, нервы у него и так напряжены. Всю дорогу он пытался выйти на войну с нацистами, а теперь собирается защищать права дяди Самуила, о котором впервые услышал всего несколько часов назад. Сегодня Гейнц настроен на скандал, и священник видит свой долг хранить его от ненужных вспышек гнева.
– Быть может, мы пойдем искать Александра? – смущенно говорит священник. – Вероятно, он где-то здесь недалеко, погружен в воспоминания и забыл нас, и то, что уже скоро два часа.
На улице священник старается шагать между Боби и Гейнцем. Улица и дома тихи.
– Вас уже ждут в столовой, – говорит недовольным голосом Боби.
Александра не видно. Дошли до старого сучковатого орехового дерева, посреди улицы. Взгляд секретаря рыщет вокруг. Священнику удается успокоить его нетерпение.
– Моно ли спросить вас, что это такое подготовительный кибуц?
– Это такой же кибуц, как и в Палестине, но все же – подготовительный. Мы живем здесь коммуной – во всем!
– Ага! Если я правильно понял, здесь живут коммуной по образцу коммун, что были основаны в последние годы на святой земле. Точно такая коммуна.
– Точно так.
– Здесь? У нас... как на Святой земле? Среди этих сел? В Пруссии, как на Святой земле?
– Да, да, в Пруссии. А что такого? Только, что... – Боби на минуту колеблется, – эта наша коммуна не совсем похожа на коммуну в Палестине. Там мы строим не просто коммуну, в которой общественным является имущество, и это все. Там у нас еще и общее мировоззрение. Каждая коммуна это также и коллектив в Движении, и боевое содружество во имя этого нашего мировоззрения. Здесь, в подготовительном кибуце такого нет. Место передано для подготовки пионеров-халуцев всех Движений от всех партий. Мы здесь живем все вместе, хотя мировоззрения у нас разные.
– И здесь вы не боретесь за ваши мировоззрения? У вас нет столкновений?
За домами и стеной, которой обнесена старая латунная фабрика, расстилается равнина, покрытая снегом. Кибуц окружен с четырех сторон равниной, водным каналом, селами, темным лесом и огромными зданиями новой латунной фабрики. Все это как бы составляет границы территории кибуца, и все эти границы дышат враждебностью. Взгляды всех прикованы к стальным гигантам новой латунной фабрики. Все эти громадины замерли в субботнем безмолвии. Только из высоченных доменных печей струится желтый дым в небо. Ветер несет этот дым тяжелым темным облаком в их сторону, вместе со звуками и стонами гигантского предприятия.
– Нет. Здесь между нами нет никаких войн, дискуссий и столкновений.
– Александр идет.
Гейнц отводит взгляд от грохочущего на горизонте латунного предприятия с выражением неприятия на лице. Поворачивается к нему спиной. Взгляд его натыкается на Александра, который вместе с Нахманом в этот момент вошел в ворота, толкая точку, нагруженную хворостом.
– Алло! Алло! – кричат все разом.
Александр и Нахман останавливают тачку и с облегчением вздыхают. Руки их побаливают, Александр извлекает из кармана пальто платок, вытирая лицо, покрытое потом, несмотря на мороз. Нахман отирает лицо рукавом своей шершавой куртки.
– Спасибо, – говорят они одновременно – один другому.
– Почему вы меня благодарите? – Нахман смущен.
– Вдвоем говорили, вдвоем тачку толкали.
Боби собирается прочесть им нотацию, но замирает, увидев выражения их лиц. Столь дружески глядят они друг на друга, что невозможно на них повысить голос.
– Оставьте тачку. Пойдемте, – снижает тон энергичный секретарь. – Все уже собрались и ждут вас в столовой.
Столовая расположена в помещении бывшего казино Клонингера. Здесь всегда пиво лилось рекой, и рабочие старой фабрики наслаждались свиными отбивными с квашеной капустой. Канал проходит рядом с домом. На площади перед старым зданием на высоком флагштоке развевается ветром бело-голубой флаг.
В столовой длинные столы, деревянные неотесанные скамьи. На столах – жестяные тарелки и кружки. За столами длинными рядами сидят слушатели.
– Шалом! – негромко говорит Александр.
– Шалом! – сотрясается бывший трактир Клонингера от молодых голосов.
На стене бывшего трактира, где с большим шумом и криками, а иногда и фейерверком, праздновали день рождения кайзера, большие черные буквы на иврите, на белой бумаге плаката, провозглашают:
«Народ Израиля жив!»
Глава шестнадцатая
Ровно в восемь утра в тишине дома раздался крик Барбары. В этот час, как обычно, она открыла входную дверь, чтобы взять с порога полную корзину свежих булочек, которые посыльный пекаря приносит каждое утро, включая субботу, и кладет у двери. Открыла Барбара дверь и вскрикнула: около пахучих булочек лежал мертвый кот. И хотя кот не был черным, но на его белой шерсти видны были два больших черных пятна. И не только преставился рядом с корзиной булочек, но, несомненно, это произошло из-за свирепствующего снаружи собачьего холода. У Барбары особый счет со стужей, снегом и ветром. Потому нечего удивляться той суматохе и шуму, который она подняла из-за подохшего кота. Само собой, что первым делом она ринулась будить от крепкого утреннего сна привратника, и даже не дала ему тепло одеться, а силой извлекла его из нагретой постели на холодную лестничную площадку. В одном утреннем халате, в домашних туфлях на босу ногу, привратник убрал падаль от дверей Барбары. Но этим история не завершилась. Ароматные булочки, которых коснулось последнее дыхание издыхающего кота, естественно, предназначены были для мусорного ящика. И, не дай Бог, бросить эти булочки в кухонную корзину для мусора. Барбаре следовало убрать из дома даже память о замерзшей падали. И, несмотря на воющий ветер и падающий густо снег, она поспешила к мусорным бакам у стены. В это время ветви деревьев во дворе, сшибаясь на ветру, осыпали снегом ее лицо. Когда, тяжело задыхаясь, она добралась до баков у стены, то увидела множество замерзших воробьев на снегу, словно кладбище этих маленьких птичек возникло у стены ее дома. Она замерла недвижно, сложила руки на своем пальто, подняла глаза к серому небу, вглядываясь в пылающий стужей, синий от холода, заледеневший навечно мир. Это зрелище не отступало от нее даже, когда она стояла в теплой кухне, и булочки, и кот были уже далеки от нее. И потому неудивительно, что из рук ее выпала роскошная фарфоровая солонка, чей возраст равнялся возрасту существования семьи Блум. Разбилась солонка на мелкие кусочки, и соль рассыпалась по полу. А это знак, предвещающий будущие неприятности. Конечно же, то, что случилось в это воскресное утро, легло тяжестью на душу Барбары. А так как она была уверена, что все случающееся предопределено небом, ей было ясно, что трагедия стоит на пороге. Трудно представить все мысли и уловки, которые тут же рождались в ее голове, с целью предотвратить неотвратимую трагедию. Она долго и тщательно обнюхивала хлеб и масло. Хлеб был черным и по виду несвежим, на ощупь засохшим. Его она должна была подать доктору, за неимением свежих ароматных булочек. Когда она вошла к доктору с подносом, на котором был его завтрак, явно не такой, как всегда, ее глаза лихорадочно блестели от разбегающихся мыслей. Обычно в воскресное утро доктор завтракал в постели. Эта традиция тянулась еще со времен его жены Гертель. Можно о ней говорить, что угодно, но мужа она баловала. И не только тем, что все пуговицы на брюках были пришиты, одежда была безукоризненна, и в кармане всегда находился чистый платок, а тем, что каждый выходной или праздничный день она подавала завтрак ему в постель. Нельзя, конечно, сказать, что Барбара унаследовала от Гертель все это. В отношении пуговиц, пятен и чистых платков, Барбара ведет себя не совсем так, как Гертель, но традицию подавать завтрак в постель в дни отдыха и праздника она безукоризненно блюдет. И как во все воскресные утра, так и сегодня доктор встречает Барбару с завтраком, наслаждаясь мягкостью постели. Широкая двуспальная деревянная кровать досталась доктору в наследство от отца и матери. Он не убрал эту кровать после ухода Гертель, хотя ее место рядом с ним опустело. В комнате ничего не изменилось с того времени, когда они жили втроем, с женой и единственным сыном. Комната выглядит так, как ее оставила Гертель, разбросав часть своих вещей впопыхах, перед бегством из квартиры. В постели все те же кружевные белые подушки с розовыми лентами – наследство матери, пребывающей в раю, занимающее ту половину кровати, которую занимала Гертель. Лицо доктора погружено в подушку, и он не поднимает головы при входе Барбары, которая с большим шумом устанавливает маленький столик у кровати и ставит на него поднос. Она торопится рассказать доктору об утреннем происшествии с котом и предостеречь от опасности, и тем самым сбросить горечь с души. Но доктор равнодушен к привидениям, и от сна его пробуждает письмо, пришедшее утром, которое Барбара положила на поднос. Почти час письмо лежало в почтовом ящике на входной двери, висящем над дохлым котом и корзиной с булочками. Не может Барбара пройти против такого стечения обстоятельств. Остерегаться и остерегать следует вдвойне. Но доктор, который вообще выглядит странным в это утро, не дает ей раскрыть рта. Судьбоносное письмо у него в руках, и глаза указывают Барбаре на дверь. И пока Барбара, стоя у постели, делает вид, что не поняла намека, желая излить перед хозяином душу, доктор делает движение, словно собирается сбросить одеяло и опустить ноги на пол. Этого Барбара выдержать не может! Еще миг, и доктор предстанет перед ней в ночной рубахе, одетой на голое тело. В мгновение ока она исчезает из комнаты.
