Юрий Вяземский - Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория
Тут уже Юлины адепты не могли не заметить пошатнувшегося положения Феникса в их среде. И первыми стали шушукаться у него за спиной женщины: Полла Аргентария и Аргория Максимилла. Изысканный и деликатный Семпроний Гракх стал смотреть на Феникса с состраданием; но ты ведь помнишь, что это был на редкость ироничный человек, который природную свою иронию не до конца умел контролировать, и она примешивалась ко всему, что он делал, в том числе и к сострадающим его взглядам. Клавдий Аппий Пульхр примерно с середины октября при общении с Фениксом вдруг взял манеру смотреть ему не в глаза, а в лоб, и разговаривать с ним, как некоторые патроны разговаривают со своими клиентами: вещая, словно с трибуны, не принимая во внимание ответные реплики и обрывая на полуслове; при этом то и дело поглядывал на Юлию — видит она или не видит, как он, следуя ее примеру, обращается с неугодным или наказанным.
А нагло-откровенный Сципион при открытии Сулланских игр, когда в праздничных тогах и увенчанные шли к амфитеатру Тавра, громко, так, чтобы все слышали, спросил Феникса: «Ты что, не замечаешь, какое к тебе отношение?» Феникс ему не ответил, лишь пристально и тяжело глянул в глаза попутчику. «А если заметил, что тебя ни видеть, ни слышать не желают, так зачем с нами таскаешься?» Все притихли и чуть ли не остановились, ожидая ответа. И только Юлия, не повернув головы и не замедляя шага, продолжала идти в сторону Марсова поля. А Феникс, глядя в лицо Корнелию Сципиону, тихо спросил: «Ты от себя говоришь? Или Госпожа велела мне передать?». «От себя», — ответил Корнелий. «Я так и подумал», — сказал Феникс и, убыстрив шаг, стал нагонять Юлию, чтобы идти сразу за женщинами, рядом с Семпронием Гракхом.
На гладиаторских боях он единственный из всей Юлиной компании трижды поднимал руку с большим пальцем вниз, требуя добить поверженных бойцов. А после представления, проводив Юлию до дому, Феникс, возвращаясь к себе домой, шел стремительной походкой, врезаясь в скопление людей и расталкивая их руками, или, обгоняя человека, специально задевая его плечом. Лицо у него было злобным. И некоторые встречные сами шарахались в сторону, чтобы с ним не столкнуться.
— Сулланские игры, — продолжал Вардий, — в ту пору длились до ноябрьских календ. И оставшиеся шесть дней Феникс не покидал своего дома, а раб его, парфянин Левон, никого к нему не пускал. «Неужто и меня не пустишь?» — строго спросил я. «Не могу пропустить, господин», — испуганно ответил Левон. «А ну-ка отойди в сторону», — приказал я. А раб раскинул в стороны руки, встал передо мной на колени и страдальчески вскричал: «Не могу, клянусь Анахитой! На него снизошло вдохновение богов! Он пишет трагедию! Так велено отвечать! И тебе, господин, в том числе!»
Я ушел. Но выставил у Фениксова дома наблюдение. Три моих раба, сменяя друг друга, следили за его виминальским жилищем. И на следующий день после ноябрьских календ мне донесли, что к дому приходила какая-то женщина, по виду вольноотпущенница. Она что-то шепнула Левону и удалилась. А через короткое время из дома вышел Феникс и чуть ли не побежал в сторону Палатина.
Феникс сам ко мне заявился дня через три. Он выразил желание у меня отобедать. С удовольствием поглощая закуски, он между прочим мне объявил: «С той высоты, на которую меня занесло, я имел неосторожность взглянуть вниз на людишек, на их жалкую и смешную суету. И поначалу на них рассердился. Но, слава богам, скоро понял: не надо смотреть вниз. Ведь я уже так далек от всего, что там копошится. Я должен быть недосягаем для насмешек и зависти. Своей обидой я лишь затрудняю полет и теряю высоту… Амур мне приготовил приют. И я в него скрылся… Прости, Тутик, я даже тебя не должен был видеть!»
«Я знаю. Ты писал трагедию», — сказал я, с нежностью глядя на любимого друга.
«Трагедию? Какую трагедию?» — спросил Феникс и с искренним удивлением на меня посмотрел.
Когда подали первое основное блюдо, Феникс, с аппетитом за него принявшись, поведал мне, что Юлия и Гракх снова его призвали — так он выразился. Но теперь, когда влюбленные удаляются в спальню, у входных дверей сторожит Секст Помпей. Полла Аргентария по-прежнему дежурит возле опочивальни. А ему, Фениксу, поручено иное задание. Теперь, когда Госпожа овдовела, ей и Семпронию нет надобности встречаться в чужих домах. Они могут совершать жертвоприношения у Юлии. Почти всех Агриппиных рабов Юлия продала. Так что в доме остались лишь самые доверенные слуги. Юлины мальчики, оба Цезаря и маленький Постум, живут вместе с Августом и Ливией. А с Юлией — только две девочки: пятилетняя Юлия Младшая и трехлетняя Агриппина. Так вот, когда Гракх посещает Госпожу, няню отсылают из дома, а девочек поручают ему, Фениксу. Он их развлекает: рассказывает им сказки, истории про детей из мифологии и римской древности… Тут Феникс, не забывая про кушанье, с увлечением принялся пересказывать те истории, которые он уже рассказал маленькой Юлии и Агриппине.
А я, выслушав про детство Геркулеса, про Ромула и Рема, не удержался и спросил:
«И сколько раз Гракх… навещал при тебе Юлию?»
Феникс, казалось, не расслышал моего вопроса. Но перестал рассказывать про детство героев и принялся описывать внешность девочек: Юлия Младшая — само очарование, и волосы у нее почти такие же рыжие, как у матери; Агриппина же от Госпожи почти ничего не взяла и сумрачным взглядом своим, угловатыми движениями похожа на своего покойного отца. Маленькая Юлия сразу же прониклась симпатией к нему, Фениксу, слушает его, сверкая зеленоватыми глазками и чуть приоткрыв свой обворожительный пухлый ротик. А младшая Агриппина первое время дичилась, делала вид, что не слушает, хотя на самом деле очень внимательно слушала… И обе девочки называют его учителем, — им так велено, ибо, если в «Белом доме», в доме Августа и Ливии, случайно узнают о том, что няню у девочек периодически забирают и вместо нее с ними занимается он, Феникс… «Ну, ты понимаешь. „Учитель“ — и этим всё объясняется», — улыбнулся мой друг.
«Понимаю», — ответил я и велел подавать второе главное блюдо.
Феникс на него накинулся, будто до этого ничего не ел. Но через некоторое время отставил в сторону тарелку, тщательно протер салфеткой сначала губы, затем руки и, насмешливо на меня глядя, заговорил тихо и укоризненно:
«Знаю, о чем ты думаешь. Но, представь себе, не угадал, не угадал! Я в первый момент испытал, нет, не ревность, а стыд перед ним, моим другом, Гракхом… Я и теперь, когда с ним встречаюсь, стараюсь не смотреть ему в глаза… Будто я, наглый самозванец, украл у жреца жертвенные орудия, которыми не смог воспользоваться и тем самым совершил не просто предательство — святотатство сотворил!.. Понимаешь?»
«Понимаю», — сказал я.
«Нет, не понимаешь, — сказал Феникс. — Потому что ревность, конечно, тоже присутствует. Но она какая-то странная… Я, например, когда вижу на улице, как рядом с красивой женщиной — неважно: знакомой или незнакомой — идет какой-нибудь мужчина, и женщина ласково на него смотрит, а он держит ее за руку или обнимает за плечи… Даже если они просто идут рядом, друг на друга не глядя и друг дружку не трогая, мне кажется, что эту женщину у меня украли и теперь ведут унижать… Клянусь тебе, Тутик! Когда я развлекаю детей, а Госпожа в это время принимает у себя Гракха, я ни малейшей ревности не испытываю. Я думаю лишь о том, какую мне историю вспомнить или сочинить, чтобы дети были довольны: чтобы маленькая Юлия радовалась и улыбалась и ее сестра, Агриппина, перестала хмуриться. Но стоит мне оказаться возле злосчастного дома на Квиринале, того самого, куда Госпожа меня призвала… Стоит мне лишь представить его себе! Вот тут я ревную — страшно и мучительно. К себе самому. К тому, которому позволили, а он не сумел. Просили, а он не выполнил. Я его ненавижу. Я его презираю! И, презирая и ненавидя, к нему ревную мою Госпожу… И радуюсь за нее, что она с достоинством перенесла этот позор. И бесконечно благодарен ей за то, что она простила меня и вновь позволила видеть ее, быть рядом, служить ей… Понимаешь меня?»
«Стараюсь понять», — ответил я.
«Ну, раз стараешься, то вели подавать десерт», — сказал Феникс и усмехнулся.
Гней Эдий тоже усмехнулся и продолжал, время от времени морщась, словно от внезапной зубной боли:
V. — В ноябре, стало быть, на глазах у Феникса, Юлия принимала у себя Семпрония Гракха. При этом, как мне удалось выяснить, Феникс лишь единожды собственными глазами видел, как Гракх выходил из Юлиной спальни. А в прочие разы ему лишь намекали, что Юлия с Семпронием заняты жертвоприношением.
В декабре придумала новую пытку. Гракх куда-то уехал из Города: по делам, или его отослали. А Феникса вдруг вызывают к Юлии. Он приходит и видит: Юлия сидит в таблинуме в легкой тунике с распущенным поясом — в той самой, нефритовой, которую она когда-то сбросила у него на глазах. Феба расчесывает Юлины волосы. А рядом, на скамеечке, сидит молодой Секст Помпей и любуется Юлией: ее распущенными огненными волосами, ее мраморной шеей, пухлыми предплечьями. Увидев вошедшего Феникса, Юлия мило ему улыбается и говорит: «Хорошо, что пришел. Девочки по тебе соскучились. Пойди, развлеки их, как ты умеешь». И Феникс послушно удаляется. Но перед уходом слышит, как Юлия говорит Сексту:
