Обречённый на одиночество. Том 1 - Усман Абдулкеримович Юсупов
Если заботы и думы о себе занимают твою голову больше, чем заботы и думы о братьях своих и сестрах, таких же детях Адамовых, если твоя боль для тебя тяжелее их боли – не открывай мой тептар! Ты пришел не так, как должно, и письмена мои для тебя всего лишь набор букв!
Если ты не ведаешь, что человек не может стать Богом и нет иного храма, кроме Храма Божьего, если взываешь к кому-либо, кроме истинного Создателя твоего, если трудности праведной жизни и служения Богу не доставляют тебе ни с чем несравнимое наслаждение – не открывай мой тептар! Ты пришел не так, как должно, и письмена мои для тебя всего лишь набор букв!..
Закрой тептар… Иди… Размышляй, прислушивайся к себе, еще раз взгляни и узри жизнь свою… Если и после этого твое стремление идти по Пути не уступит желанию просто жить на этой грешной земле… тогда возвращайся, каждый шаг свой отмеряя с именем Господа на устах…
******
Во имя и с именем Всемогущего и Милосердного Бога!
Если ты готов, добро пожаловать! И да будет свободным твой приход!..»
––
Алхаст пока еще не был готов прочитать тептар так, как того требовал Абу. Его нужно было прочувствовать, а не буквы складывать.
«Аба, сегодня я закрываю твой тептар, – мысленно обратился он к отцу. – Но я вернусь к твоим письменам, вернусь как должно, чистым и закаленным. Всевышний поможет мне… Я вернусь скоро, Аба. Это моя клятва, мое произнесенное перед Богом намерение!»
Алхаст завернул тептар в белый ситец и спрятал в ящик стола. Побродил еще по комнатам. Он ведь родился в этом доме, прожил здесь все детские годы. Оказавшись в таком месте, человек забывает обо всем на свете, будто заново обретает отнятое когда-то безжалостным временем детство. Вот и Алхасту вспомнились те безмятежные дни, которые казались такими далекими.
Выключив свет, Алхаст вышел во двор.
На востоке пробивались первые отсветы наступающего нового дня. Лениво потягиваясь, широко расправляя затекшие конечности, просыпалась природа. Алхаст тоже потянулся, словно подражая ей, и широко зевнул. Вздрогнув пару раз, он отогнал внезапно накатившую дрему и приготовился к омовению.
Вскоре наступил и час рассвета. Алхаст расстелил под яблоней коврик и совершил утреннюю молитву.
– Мир тебе, Алхаст. Твое возвращение оживило не только отцовский двор, но и весь наш квартал!
Алхаст по голосу узнал соседа Билала. Быстро завершив молитву, он вскочил на ноги и поспешил навстречу старику.
– И вам мир и благословение Всевышнего, Билал! Я ведь собирался навестить вас, да не успевал никак. Знаю, мне следовало сделать это сразу же по приезду. Вы простите меня, Билал. Я не должен был допустить такую оплошность… Вы, невзирая на свои годы, опередили меня и преподали хороший урок… Спасибо вам!
Билал приобнял чуть склонившего голову в почтительном приветствии молодого человека.
– Как я рад вас видеть, Билал! Как поживаете? Как здоровье?
– Болезни беспокоят лишь тех, кто обращает на них внимание. Да и это одубевшее тело понимает, что оно мне не так уж и дорого, вот и не жалуется. Эх, Алхаст, прошли те времена, когда оно приносило мне удовольствия. Кажется, мы оба изрядно надоели друг другу. Вот расстаться почему-то не можем, привыкли, что ли… А в общем, все хорошо, спасибо.
Билалу было далеко за семьдесят. Длиннополая зеленая черкеска, высокая каракулевая папаха, мягкие кожаные ичиги на ногах и матерчатые ботинки поверх них – такой была постоянная одежда Билала. Правда, в весеннюю или осеннюю распутицу и в зимние холода вместо ичигов надевались теплые шерстяные носки, а матерчатые ботинки сменяли высокие галоши, но черкеска и папаха были всесезонными. С тех самых пор, как Алхаст помнил его, Билал всегда носил раздваивающуюся в конце длинную седую бороду. У старика были правильные, приятные черты лица. Это был высокий и, несмотря на возраст, стройный человек. Ни годы, ни невзгоды не смогли хоть чуточку сгорбить его закаленное тело. Когда по какому-либо поводу старцы собирались вместе, стать Билала выделялась особенно зримо, глаза проходящих мимо людей в первую очередь останавливались на нем. Он был из тех старцев, которых воспевали древние легенды и илли6 чеченцев. За что бы он ни брался, будь то руководство целой общиной или же выпас общественного скота, делал все с основательностью настоящего хозяина. Красноречие и непререкаемый авторитет Билала не раз примиряли врагов, предотвращая назревающее кровопролитие. Все эти качества снискали ему всеобщее уважение. Всякий, кто приходил в аул с каким-либо делом, сначала шел к Билалу и только потом, уже заручившись его поддержкой, направлялся непосредственно к тем, кто волен был решить его дело. И слово старца в таких случаях выставлялось как главный аргумент.
Абу часто говорил детям, что самый дорогой подарок Всевышнего ему и его семье – это Билал. «Именно такого соседа – мудрого, честного, отзывчивого и богобоязненного – просили себе у Бога даже избранные посланники Его. Будьте достойными такого соседства», – наказывал он сыновьям.
Билалу не было и полных сорока пяти лет, когда он похоронил жену. Она оставила мужу семерых детей, мал мала меньше. Во второй раз Билал не женился. Абу рассказывал, что как-то раз он заговорил с ним о женитьбе, понимая, что без помощи женщины тому будет трудно поднять детей, да и вообще, мало ли в хозяйстве селянина дел, признающих только женские руки. «Это все напрасные разговоры, – ответил Билал. – Если бы я, спасовав перед трудностями, привел бы в дом другую женщину… Как после этого мне смотреть детям в глаза? У меня ведь не достанет сил и мудрости заставить их поверить в то, что и не родившая тебя женщина тоже может стать матерью. Она навсегда останется в их глазах просто женой отца, несправедливо занявшей чужое место. Дети всегда будут помнить свою мать, и ни одна женщина для них уже не станет такой, как она. Зачем нам всем мучиться – и детям, и мне, и ни в чем не повинной женщине? И не такой я жестокий человек, Абу, чтобы семерым детишкам навязать мачеху. Справимся как-нибудь…» Абу говорил, что после этого он уже никогда не заговаривал с соседом на тему женитьбы. Повзрослевшие дети оценили этот поступок отца. Они обеспечивали его всем необходимым, заботились о нем так, что старик всегда чувствовал себя самым дорогим
