Степан Злобин - Степан Разин. Книга вторая
— Знай, с кем говоришь! — гаркнул Дрон.
Кагальницкие дозорные перехватили удобней мушкеты.
Черкасские, не сробев, разом сдвинулись в круг, но в это время, повыскочив из челнов, широкою цепью с криком по степи уже бежали пешие кагальницкие казаки с пищалями.
Сжимавшие рукояти пистолей и сабель руки черкасские ослабли и опустились…
— Ну, кому я сказал! Ворочайся к домам! — грозно повторил Дрон, выставив черную острую бороду и с поднятой плетью в руке наезжая опять на черкасских, так что передние из них начали пятить своих лошадей. — Кто от Черкасска заедет на травлю еще хоть раз выше Кагальника, тому не избыть беды… Слышь, пузастые гады!
Черкасские расступились, давая дорогу его коню, образовав полукруг. И, еще раз взмахнув своей плетью перед носами передних, Дрон строго закончил:
— Хватит с вас журавлей да гусей на низовьях. Езжай веселей!
Домовитые повернули назад.
— Вся зна-ать! — произнес кто-то вслед отъезжавшим.
— Неспроста чего-то скакали! — заметил другой.
— Порубать бы их, к черту, сейчас!.. Повели, есаул!..
Дрон взглянул на дозорных. Вся ненависть к понизовой старшине при свете всходившего солнца, как искры, горела в зрачках кагальницкого казачья.
— Шуму будет, раздору, — заметил Дрон.
— Не мы — словно б крымцы побили… — со смехом воскликнул какой-то казак.
Пальцы дозорных нетерпеливо впились в мушкеты и сабли. Сузившиеся от солнца и злобы зрачки перебегали со спин отъезжавших на есаула. Иные уже подбирали короче поводья, привстали на стременах.
— Батька велел без него мирно жить на Дону, без усобиц, — твердо сказал Дрон, поворачивая коня.
Два новых всадника, словно отбившиеся от остальных домовитых, в это время выехали из другой лощины за рощей, они гнали стремглав, уходя от дозора.
Дрон с десятком людей пустился за ними в погоню. На крики они задержались.
— Назад! — крикнул Дрон.
Они повернули коней, воротились к дозору. Это были Никита Петух и казацкий лекарь Мироха, исцеливший сотни различных недугов и тысячи ран.
— Куды вы? Отколь? — спросил их есаул.
— Из Черкасска, мы батьке навстречу. Батька раненый едет домой. Наумов меня посылал, — сказал Дрону Никита.
— Где же батька?
— Вот скачем всустречь… не скончался б в дороге, — тихо добавил Никита.
— Избави бог, что ты! — воскликнул Дрон. — Да чего же вы стали?! Гоните вовсю! — вдруг закричал он. — Стой! Кони крепки ль? Может, дать новых на смену?.. Да как без заводных?!
Дрон тотчас же отделил полсотни людей из дозора в охрану Никиты с Мирохой, задумчиво провожал их глазами, пока они скрылись в холмах, и только тогда уж треснул себя кулаком по лбу.
— И-ех-х! Жалко, я вас не послушал, робята! — воскликнул он, обратясь к дозорным. — Ведь верно, срубить бы их всех дочиста, как крапиву: на батьку ведь ехали, рыла свиные!.. «На травлю»! По следу за лекарем гнали, как словно вороны на падаль… Дай господи здравия Степану Тимофеичу, батьке, заступнику сирых! — жарко сказал Дрон, подняв глаза к небу…
В Кагальницкой бурдюге
Степан очнулся. Была тишина… Он приоткрыл глаза и сквозь узкие щелки меж век увидал показавшееся ему ярче солнца тусклое мерцание горящей свечи. Он невольно зажмурился и в тот же миг вспомнил, что после ранения ослеп… Сердце его тревожно замерло. Несколько мгновений он пролежал, не решаясь еще раз открыть глаза, потом осторожно и робко слегка приподнял веки — и снова увидел свечу. Он весь загорелся радостью. «Зряч! Не ослеп!» — закричало все его существо… Не двигая ни рукой, ни ногой, придерживая дыхание, боясь шевельнуть даже пальцем, он только смежал и вновь открывал глаза, чтобы видеть и узнавать знакомые вещи: ковер над собой на стене, на ковре висящие сабли, пистоли, пороховницы, наверху надо всем — литовский дубовый лук с концами из рога… Степан понял, что он у себя в землянке.
И вдруг, как новый, смертельный удар вражеской сабли по той же ране, его сотрясла до отчаянной боли мгновенная мысль: «Почему?! Почему на Дону?! Значит, Волгу и все города на Волге — Самару, Саратов, Царицын и Астрахань — все захватили бояре?.. Все пропало?!»
От волнения у него пересохло в горле…
— Пить! — прохрипел он, не зная, кого позвать.
— Прочкнулся?! — услышал он незнакомый голос.
Степан приоткрыл зажмуренные от боли глаза и увидел над собой седые усы и бритый, покрытый торчащей щетиной подбородок, из-за нависших клокастых бровей недобрый взгляд косоватых глаз — и сразу признал Мироху Черкашенина, похожего на турка, горбоносого лекаря.
— Испей! — грубо и густо сказал Мироха, поднося ко рту Разина глиняную сулейку. — Во имя отца, — произнес Мироха, когда он сделал глоток, — и сына, — промолвил он, поднося сулейку для второго глотка, — и духа святого! — закончил Мироха, дав третий глоток.
Целебное, благостное тепло заструилось по телу Степана.
— Будь здрав, атаман! — произнес Мироха. — Насилу тебя отходили… Молчи, молчи! Спи! Заутра проснешься, тогда слово молвишь, а ныне ты сон чуешь: язык ленив слово молвить, глаза не хотят глядети — только б лежать да молчать, ничего не слышать, не помнить, и уши как ватой забиты, и памяти нет ни к чему. Спи! — повелительно заключил Мироха.
— Сон напускаешь?! — внезапно сказал Разин. — Брось! Не время мне спать!
— Время спать! — настойчиво возразил Мироха. — Ум смутен, зор тускл, и памяти нет…
— Брось баловать! Не тот я дался, чтобы голову мне заморочить! — упрямо воскликнул Степан.
— Когда врачеваться не хочешь, лечи себя сам, а я за тебя не ответчик! — с обидой сказал удивленный Мироха.
Сотни раненых казаков подчинялись велению его слова, а этот мятежник восстал…
— Отвяжись! — сказал Разин. — Гришатка! — позвал он, услышав, что скрипнула дверь со двора.
— Вреда себе хошь?! — с угрозой сказал Мироха.
— На тебе нет ответа. Ступай! — уже с досадою огрызнулся Степан.
Из соседней комнаты, услышав их голоса, не успев с мороза раздеться, вбежала Алена.
— Степанка! — вскричала она и, как была — в инее и в снегу на платке, кинулась на колени возле Степана, обняла его ноги, припала к нему головой… и не сдержалась: плечи ее затряслись от плача.
Степан провел по ее волосам ладонью.
— Вот и жив! — сказал он.
Мироха взглянул на них и, безнадежно махнув рукою, с обидой вышел.
— Гришка где? — слегка прижимая к себе голову Алены, спросил Разин.
— С Прокопом порченым подружил. Все проруби рубят да рыбу ловят… Страшусь: припадочный пес, утопит мальчонку! — сказала Алена, подняв лицо с полными слез, но сияющими от счастья глазами, в которых не было тени тревоги за Гришку.
Она взглянула на мужа, и снова лицо ее скрылось под низко упавшими волосами…
— Прокоп от рождения рыбак, — чего ему утопить! — возразил Степан. Он взглянул на Алену, припавшую снова к нему головой, усмотрел в волосах у нее седину. — Измучилась ты тут со мной. Сколь я долго без памяти был?
— Да уж дома шестую неделю, Степанушка! Лучше, да хуже, да лучше, да хуже… Не спали все возле тебя: Наумыч, Прокоп, да я, да Мироха… Сказывал он: как очнешься — блюсти тебя от невзгоды, слова лишня не молвить, а пуще… — Алена осеклась.
— …про ратны дела? — с усмешкой, чуть глянувшей из-под усов, подсказал он. — Ну, блюди… Ты блюди — мне скорей бы быть здраву! Тезка где? — внезапно спросил он.
— Ночь у тебя просидел. Спит, чай, дома…
— Взбуди его поживей, чтобы мигом сюда, да Прокопа тоже…
— Да что ты, Степанушка! — всполохнулась Алена, услышав холодный и повелительный голос мужа, каким она знала его в минувшее время. Этот резкий и требовательный голос, как признак его здоровья, Алену обрадовал, но в то же время обидел: «Едва на одну духовинку хватило его. Как кошку — погладил по волосам, да и „брысь, пошла с рук!“.
— Чтоб мигом! — твердо сказал Степан.
Но, извещенные лекарем о случившемся, казаки уже сами вбежали в землянку.
— Здоров, Тимофеич! Здоров, батька, сокол мой! Жив и здоров! — закричал Наумов.
— Сто лет тебе здравствовать! — сдержанно сказал за спиною его Прокоп.
— Входи, входи, атаманы, садитесь, цедите вина али браги, чем там казачка богата…
— Я мигом, Степанушка! — отозвалась Алена, уже хлопоча с закуской.
Но Степан перебил ее:
— Ты, Алена, покуда сойди на часок к соседке.
— Степан Тимофеич! — взмолилась она.
— Выйди, выйди, — настойчиво повторил он.
И когда она вышла, Степан испытующе посмотрел на своих гостей.
— Ну, сказывай все, атаманы, без кривды — как было, когда меня порубал драгун?
— А что же как было, — сказал Наумов. — Схватили тебя, увезли из боя да в челн… То и было…
— Что ты брешешь? — подозрительно процедил Степан. — Я об чем спрошаю?!
— Об том и я говорю! — смущенно вывернулся Наумов. — Войско без головы — уж не войско. Тебя порубили, Сергея ты видел сам, Бобу, срубили и Наливайку, Алешу Протакина пуля уж ночью достала. Митяя — и саблей и в сердце копьем, Пинчейку-татарина — топором пополам, как полено. Серебрякова в челне везли казаки, по пути скончался… А так-то уж что…
