Валерий Осипов - Подснежник
— Диалектический материализм, не к ночи будет сказано.
— Нет, это вы серьезно?
— Абсолютно.
— А царь, а бог?
— Все отменяется.
— Позвольте, а что же остается?
— Мастеровые и Маркс.
— Какой ужас… Но ведь это даже как-то скучно, как-то некрасиво, как-то неприлично.
— Кончились приличия, милостивый государь, начинается царство разума.
— А ведь после книги Чернышевского второго такого шума, пожалуй, и не было.
— Вы имеете в виду «Что делать?»?
— Разумеется.
— Но были же Герцен, Лавров, Ткачев, «Народная воля»…
— Это все нелегальщина. А это совершенно открыто.
— Все-таки кто же такой этот Н. Бельтов?
— …
— Как? Тот самый?
— Вот именно. Представляете? Среди бела дня в столице могущественной империи в книжных магазинах продается сочинение этого заграничного дьявола, злейшего врага государства, призывающего изменить весь мир.
— Да это было бы полбеды, если бы он только призывал. Он же, сукин сын, убедительно доказывает, что по-другому и быть не может.
— Неплохо отметили социалисты начало царствования нового государя.
— Все-таки как же произошло? Куда власти смотрели?
— Все шито-крыто, все концы в воду.
— Ловко, ловко, ничего не скажешь.
— По моему слабому разумению, плохой это признак, господа. Если уж Плеханова открыто издают в России, чего ж дальше ждать?
— Ребята, почему на кружок вчера не зашли?
— А что было-то?
— Хор-рошую книжку один дяденька приносил.
— С картинками?
— Будет тебе дурочку-то ломать…
— Ну, извиняй.
— Мудрено написано, но складно. Про наши фабричные дела… Выходит, наука давно уже все знает.
— Про что знает?
— А про то, что, как ни крути, хозяевам все равно конец будет.
— Кто сказал?
— Дяденька, который книжонку читал.
— Господам оно, конечно, виднее…
— Там и про мастеровщинку есть… Производителям, то есть нам, чумазым, грамотенки надо набираться…
— У кого?
— У тех же господ, которые захаживают.
— И куда же с грамотой — в кабак или в острог?
— Лапоть, дура деревенская! Ты сперва поучись, ума наживи, а потом сам поймешь, куда с грамотой идти. Хуже не будет.
— Да мы уж и учиться учились, и бастовать бастовали… А все одно — кругом неладно.
— А не все вдруг. Москва — она и та не сразу строилась.
— Кто ж книжку эту составил?
— Самый главный, который в загранице сидит. У него башка… Все знает, все насквозь видит. Его царь из России прогнал…
— За что?
— За то, что об нас печалился, о фабричных.
— Сам-то он русский будет?
— Натуральный, без подмесу.
— Выходит, опять бунтовать надо?
— Выходит, надо… Вот дождемся, когда штрафами опять прижмут, и на улицу.
— Эх, пропадай, моя телега — все четыре колеса! Люблю за народ пострадать!
— Зачем пострадать! За других заступимся — сами в накладе не останемся.
Энгельс написал Плеханову: «Вера вручила мне Вашу книгу, за которую благодарю, я приступил к чтению, но оно потребует известного времени. Во всяком случае, большим успехом является уже то, что Вам удалось добиться ее издания в самой стране».
Предсказание Потресова сбылось — «Монизм» получил необыкновенное распространение в России. Официально его, правда, скоро запретят для продажи и выдачи в библиотеках. Чиновники цензуры спохватятся, но… будет уже поздно — «птичка» вылетела из клетки и пошла «гулять» по белому свету.
Книжку гектографировали, переписывали от руки, цитировали в частных письмах. О ней спорили на студенческих сходках и в профессорских кабинетах. Передовая молодежь зачитывалась ею как небывалым социалистическим откровением своего времени. Она была воспринята как подлинное научное открытие — понятие «диалектический материализм» входило в обиход русской общественной мысли. Появление книги действительно стало выдающимся фактом успеха пропаганды марксизма в России.
Спустя несколько лет Владимир Ильич Ленин напишет, что на этой книге воспитывалось целое поколение русских марксистов.
Неожиданно ему разрешили вернуться в Женеву. Энергичные протесты швейцарских социалистов сделали свое дело: швейцарская полиция после пятилетних «раздумий» сняла наконец подозрения в анархизме.
Домой из Лондона он возвращался через Францию поездом. Из вагона выходить запрещалось. В соседнем купе ехал полицейский. На каждой остановке он подходил к двери и, приложив руку к козырьку форменной фуражки, спрашивал:
— Не хочет ли месье что-нибудь заказать из буфета? Чай или кофе?
Сдерживая улыбку, Георгий Валентинович строго говорил:
— Кофе.
Полицейский опускал в окне стекло и кричал станционному буфетчику:
— Кофе для месье!
На следующей остановке все повторялось: чай или кофе?
Для разнообразия заказывался чай.
— Чай для месье! — кричал полицейский в окно.
Так они и ехали через всю Францию под эти два слова «чай — кофе», звучавшие однообразно и глупо — вроде старой российской солдатской команды «сено — солома».
Было очень смешно.
Теперь он снова жил в Женеве — с женой и двумя дочерьми. Прошло чуть больше года после смерти Машеньки. Горе постепенно забывалось. Розалия Марковна имела уже врачебную практику и находила утешение в докторских своих заботах, в устройстве вернувшегося после долгой разлуки мужа.
Лида и Женя были уже взрослыми девочками. Они очень обрадовались, когда узнали, что отец теперь постоянно будет жить вместе с ними.
— Папочка, расскажи нам, пожалуйста, про Англию, — просили они каждый раз, когда вся семья была в сборе.
— Англия, представьте себе, очень английская страна, — улыбаясь, начинал Георгий Валентинович и, переделывая на ходу сказку Андерсена, продолжал: — Все жители там — англичане, и даже сам король — тоже англичанин…
Дочери смеялись.
— А помнишь, как ты рассказывал нам сказку про английского короля, — спрашивала старшая, Лида. — В некотором царстве, в некотором буржуазном государстве…
— А вы мне рассказывали сказку о царе Салтане, помните?
— Конечно, помним.
— Но теперь-то мы уже знаем, что не о Салтане, а о царе Салтане, — с важным видом говорила двенадцатилетняя Женя.
— А еще ты заставлял нас учить сказку о попе и его работнике Балде… Тебе всегда очень нравилась эта сказка.
— Да, она мне почему-то всегда очень нравилась, — соглашался Георгий Валентинович, — эта прекрасная сказка о попе, его работнике Балде и о наемном труде.
Так оно потом и закрепилось в семье Плехановых это необычное название пушкинской сказки — название с социал-демократическим, марксистским оттенком.
1895 год. На троне Российской империи восседал новый монарх, Николай II — последний русский царь.
Тремя событиями был отмечен этот год в жизни Георгия Валентиновича Плеханова.
В Петербурге начали распространять его книгу «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», уверенно поднявшую Плеханова на капитанский мостик русского социал-демократического движения, еще раз подтвердившую его «флагманское» положение в пропаганде марксизма в России.
В Англии, пятого августа, в десять часов тридцать минут утра, скончался Фридрих Энгельс — старший друг, учитель, наставник, так много лично сделавший в его, Плеханова, марксистском возмужании. (Тело покойного было кремировано, а урна с прахом опущена на дно моря возле английского побережья около Истборна — любимом месте отдыха Энгельса.)
Это была огромная, невосполнимая потеря. Целый день молча просидел Плеханов в своем кабинете, глядя на запечатленные на фотографии дорогие черты, никому не разрешая входить в комнату…
А за два с половиной месяца до этого в Женеве, в небезызвестном кафе Ландольта на улице Каруж, навстречу ему поднялся из-за маленького мраморного столика невысокого роста двадцатипятилетний молодой человек со слегка рыжеватыми волосами и большим, планетарно выпуклым лбом и, пожимая протянутую Георгием Валентиновичем для знакомства руку, коротко представился:
— Владимир Ульянов…
Глава тринадцатая
1
«Монизм» распахнул науку марксизма перед Россией.
Распахнул широко, щедро, с европейской изысканностью и обстоятельностью, с русским «хлебосольством» мысли, с почти бескрайностью неопровержимых доказательств и неиссякаемой аргументацией.
В год смерти Энгельса это было похоже на новый взмах знамени научного социализма, подхваченного у уверенной и сильной рукой.
Книгу торопились перевести на европейские языки. Казалось, что марксизм наполняется новым звучанием — раскатистым эхом передвигающегося из Европы в Россию гула новой эпохи.
