Владимир Нефф - Императорские фиалки
— Рабочий, которого драгоценный претендент на мою руку довел до самоубийства, был главой той самой семьи Пецольдов, которой вы, папенька, позволили поселиться в нашей «Brezelverkäuferin». Когда вы вчера мне сказали, что она нам больше не принадлежит и, значит, Пецольды снова попали во власть чудовища, уже однажды выгнавшего их на улицу, я испугалась за этих людей: что с ними, не выгнал ли их опять Недобыл, по своему обыкновению?
Мария говорила сухо, резко, враждебно, явно применяя заранее подготовленные фразы, и пан профессор Шенфельд испугался этого нового осложнения.
— Что ты, что ты, зачем ему это делать? — воскликнул он. — Ведь Пецольды никому не мешают.
— Увидим. Поеду и посмотрю. И запомните, папенька, если он их снова обидел и я их не застану там, где они жили, когда «Brezelverkäuferin» принадлежала нам, я об уважаемом пане Недобыле больше слышать не хочу, а там — будь что будет.
Она приказала экономке нанять дрожки и снести в них чемодан с подарками и уехала, предоставив отцу размышлять о странной невозможности предвидеть результаты любого человеческого поступка.
Несколько лет назад Шенфельд рассеянно, даже толком не разобрав, в чем дело, согласился на просьбу какой-то чешской старушки, которая со слезами умоляла его разрешить ей со снохой и внуками занять пустовавшую лачугу в «Кренделыцице»; и вот сейчас участь этих людей стала фактором, предопределяющим его будущее и жизнь его дочери. Тут, конечно, в небольшом масштабе происходит то, что молодой коллега Шенфельда, лейпцигский профессор Вильгельм Вундт в своем шеститомном труде «Grundzüge der physiologischen Psychologie» — «Основы физиологической психологии», вызвавшем в прошлом году большое волнение в философской среде, называет гетерогонией цели, основным правилом, из которого следует, что человек никогда не знает, к чему приведут его поступки. «Да, да, с философской точки зрения мои теперешние неприятности, опасения и трудности чрезвычайно примечательны. Но на кой черт, — подумал Шенфельд с несвойственной ему грубой прямотой, — на кой черт мне все это нужно!»
Идиллически запущенная, уединенная «Крендельщица», приют былых забав Марии, за последний год превратилась в шумную стоянку тяжелых фургонов Недобыла, в пастбище для его битюгов, полное гама, грохота, крика, скрипа и ржания. У значительно расширенной, вымощенной щебнем и шлаком проезжей дороги, в которую упираются концы прерванной улицы Либуше, там, где еще в прошлом году меланхолично ветшали развалины старого господского дома, теперь воздвигли двухэтажное деревянное здание казарменного типа, отбрасывающее мрачную тень на огромный двор, в жертву которому был принесен вишневый сад; круглый двор напоминал цирковой манеж, и это впечатление еще усугублялось тем, что в момент, когда Мария с экономкой проезжали мимо, из конюшен, длинным, неровным рядом примыкавших справа к главному зданию, выбежал красивый жеребенок и, задрав хвост, бешеным галопом пролетел по двору, спасаясь от мужчин, подростков и женщин, с криком и бранью пытавшихся изловить его; жеребенок пронесся меж пустых фургонов, вырвался на дорогу, промелькнул за дрожками Марии и умчался вниз по склону. Слева от двора раскинулась, подобно небольшой деревне, симметричная группа сараев, разделенных параллельными улочками, достаточно широкими, чтобы мог проехать большой фургон для перевозки мебели.
Все было новое, сверкающее, благоухавшее свежим деревом, такое новое, что маленький домик садовника, сохранившийся от прежних времен и прилепившийся позади конюшен, казался более ветхим, чем был на самом деле, словно попал в девятнадцатое столетие откуда-то из средних веков. Перед этим старым домиком, как всегда, стояла старуха Пецольдова, по обыкновению стирая в своем старом корыте. «Ага, опять какое-то тряпье, — подумала она, завидев своими зоркими глазками, что из дрожек вышла нарядная девушка и направилась к ней в сопровождении экономки, так бережно тащившей чемодан, точно он был наполнен хрусталем. — Хоть открывай торговлю старьем, ей-ей! Господи, да это сама барышня Шенфельд!»
Старуха быстро вытерла распаренные руки подолом передника и мелкими шажками выбежала из-за корыта навстречу дочери философа, чтобы подобающим образом встретить ее.
— Какие вещи, какие вещи, и все новехонькое, зачем только барышня себя обижает! — восторженно твердила она, схватив в охапку старые наряды Лауры, которые экономка один за другим вынимала из чемодана и подавала ей. С разрешения барышни она мигом снесет их в хибару. Войти она барышню не приглашает, там еще не убрано, знаете, как уж бывает во время стирки. То-то девочки обрадуются, как воротятся домой и она им расскажет, что все это — от милостивой барышни Шенфельд! Где они? Ну, в школе, конечно, где ж им быть, ведь Руженке скоро восемь лет, а Валентине — семь, это уже не те малышки, которыми барышня изволила играть, как тряпичными куклами, когда приезжала сюда со своей сестричкой. А сейчас, с разрешения барышни, она, бабка, отнесет все эти замечательные вещи в хибару и тут же будет к услугам барышни.
И она убежала, маленькая, суетливая, громко стуча мокрыми деревянными башмаками.
«Значит, не выгнал, — растерянно думала Мария, — и старушка тут живет припеваючи».
— Я слышала, пани Пецольдова, о большом несчастье, постигшем вашего сына, — ковыряя землю зонтиком, сказала Мария, когда старуха вернулась.
«И чего все они поминают это несчастье с Матоушем, не дают и после смерти покоя», — подумала старуха, подымая уголок передника, чтобы утереть слезы.
Что поделаешь, барышня, горе да беда с кем не была? Твердила я ему: Матоуш, Матоуш, не суйся ты на этот Жижков, да он, дурень упрямый, уперся, вот все так и кончилось. Ну, лишь бы внучата были здоровы. Карел работает на стройке, он — крепкий, как огурчик, у меня, слава богу, работы много, сама пани Борнова дает мне белье в стирку, а это большое подспорье — у нее белья столько, что диву даешься, как могут два человека все это сносить, разве что меняют его по два раза на дню. И пан, что купил «Кренделыцицу», тоже добрый, иногда дает Карелу подработать, зовет, когда понадобится, так что, слава богу, перебиваемся.
— Что вы сказали? — переспросила ошеломленная Мария, чувствуя, что почва ускользает у нее из-под ног. — Тот пан, что купил «Кренделыцицу», добрый?
— Право слово, добрый, — ответила старуха, искоса подозрительно поглядывая на Марию черными глазками. «Ишь ты, стану я перед тобой, пустельга, Недобыла оговаривать», — подумала она. — Побольше бы таких — и живи, не тужи, — горячо продолжала она. — Пан Недобыл добрый, очень добрый, вот уж у кого золотое сердце. Червяка не раздавит, мухи не обидит.
Марии казалось, будто все это ей снится.
— Мухи не обидит, говорите? — воскликнула она и, в порыве чувств, отбросила всякую дипломатию. — А разве вас он не обидел, не выбросил из дома, когда ваш сын томился в тюрьме? Разве не обидел вашего сына, когда не принял его на работу, хотя вы страдали от голода и нужды?
Старуха насторожилась еще больше. Что бы это значило, откуда она все знает и зачем у меня что-то выпытывает?
— Ну, что было, то быльем поросло, а мой покойный сын Матоуш сам во всем виноват, — осторожно ответила она. — Я ему твердила: Матоуш, Матоуш, сиди ты дома, не суйся не в свое дело. А он все лез да лез, пока не угодил в тюрьму, да еще хвастал, что сидел вместе с самим паном Борном. Вот и получилось, что пан Борн катается сейчас как сыр в масле, я стираю его рубашки и подштанники, а мой Матоуш уже четвертый год гниет в земле.
Старуха, не умолкая, снова вытерла глаза.
— Хороший сын был Матоуш, барышня, да олух, одно слово олух, другого такого не сыщешь. Чем мог пан Недобыл такому пособить? Не целоваться же с ним! Не сказать: иди, мол, сюда, вот тебе гульден за то, что ты мне вышиб стекла, барышня об этом тоже слышала? Ну и что же, что выставил он нас из «Комотовки»? Что тут такого? Я это заранее знала, так и думала, что он нас выселит, не оставлять же нас ни за что ни про что в самой лучшей квартире? Да нешто так делают? Да что я, жизни не знаю? Чай, не с неба свалилась! Так вот, пока мы жили в «Комотовке», я поогляделась, где можно поселиться, если он нас выставит, чуяло мое сердце, не миновать нам этого, и попросила вашего папеньку, милая барышня, чтобы он позволил нам здесь устроиться, вот мы и живем тут во страхе божием по сей день, здесь мы уж никому не мешаем, да еще пан Недобыл иной раз даст Карелу подработать, ну, а если пан раздумает и этот домик ему понадобится, мы, с помощью божией, еще куда-нибудь переедем.
Так быстро, но опасливо тараторила старуха Пецольдова, не подозревая, что произносит панегирик жениху. «Не проговорилась ли я? Не брякнула ли, на свою беду, чего лишнего?» — тревожно спрашивала она себя, когда девушка довольно холодно распрощалась с нею. Несмотря на несколько брезгливое сопротивление молодой гостьи, она поцеловала ей руку и, стоя на обочине дороги, долго провожала взглядом дребезжавший по дороге экипаж, на мрачном, запыленном фоне которого весело выделялся чудесный овал раскрытого Марией зеленого зонтика, отделанного тонкими кружевами янтарного цвета.
