Руфин Гордин - Василий Голицын. Игра судьбы
— Стало быть, Голландия, Англия и Франция, — подвел итог Лефорт. — Без торопливости, с обстоятельностью, дабы во все основательно вникнуть.
— Вот-вот! — подхватил Петр. — Я намерен на верфях ихних топором помахать да долотом поорудовать. Сие мне в радость и в наученье. Ибо хоть я и преуспел в плотницком деле, а все ж совершенства не достиг.
Говорили, перебивая друг друга. Языки развязались, и каждый спешил высказать свое суждение.
— Зарюсь я на Ригу, — признался Петр. — Глядючи на ландкарту, вижу: первостатейный порт. Город, слышно, богат и своею торговлею преславен, река его омывает, а та река впадает в залив. Сильные штормы его не потрясут, залив, слышно, мелководен, но ходят по нему и большие суда. Вот бы добыть его у шведа. Да как добудешь, коли швед силен, а мы еще силы воинской не набрали.
— Всему свое время, — философски заметил дьяк Андрей Виниус. — Господь умудрил тебя, государь, и ты многого достигнешь.
— Угу! — пробасил князь-кесарь. — С тобою, государь, мы и Ригу добудем, дай только срок.
— Вот бы отвоевать у шведа выход в море Балтийское, — мечтательно протянул Петр. — А то он воссел на искони русских землях и с места не сдвинется. А то море — внутреннее, чрез него вся торговля идет. И не будет надобности плыть до Архангельского.
— Досягнем, — бодро выкрикнул Лефорт. — Силы накопим, и швед будет побит и запросит пардону.
— Вызвал я для научения искусников из той же Голландии, Швеции, Дании и Веницеи, — промолвил Петр, — и то вам ведомо. Ибо работы в государстве нашем непочатый край. Порешил я всенепременно прорыть канал меж Волгой и Доном, там, где они сами ровно бы хотели друг другу руку подать речками Иловлею и Камышинкой. Тебе, государь мой, — обратился он к князю-кесарю, — искусников надлежит к месту приставить и за сим наблюденье иметь.
— Угу, — согласился князь-кесарь, — беспременно шкуру с них спущать стану, коли они делом пренебрегать.
— Ну ты полегче, полегче, — осадил его Петр. — Не то побегут из России, и тогда плакали наши денежки.
— А не погляжу, что они иноземцы, — продолжал свое князь-кесарь. — Коли из казны за них великие деньги плачены, должны они это восчувствовать.
— Свиреп ты зело — вот что, — укорил Петр князя-кесаря. — Все норовишь кнутом да дыбою управить. А надобно и пряник — особливо с иноземцами.
— А что на их глядеть да с ними цацкаться, — не унимался князь-кесарь, — по мне, так они должны в строгости содержаться, потому как им против наших денег более платится. А ты все норовишь с ими в обнимку. Вот-де они великий разум имеют да ученье. А ничего великого они так и не свершили. Наш российский человек, коли ему дать простор, и не такое сумеет. Вот намедни простой мужик крыла смастерил и норовил полететь навроде как журавель. Так князь евонный осерчал, когда мужик не полетел, а рассудивши, что крыла те тяжелы, попросил еще пять рублев на новые. Заместо этого князь приказал его взять в батоги да разорить его вчистую. А ты толкуешь, что я свиреп. Да я того мужика наградил бы и дал ему денег на новые крыла.
— Не сведал я про того мужика, а то бы дал ему и пять и более рублев. Ишь, сколь дерзостен. Таковых поощрять надобно, а не брать в батоги. С первого разу могло и не выйти, коли сие внове. Следовало попытку повторить многократно. Ты мне, ваше королевское величество, о всякой такой оказии всенепременно докладывай, не то мы оплошаем с нашими людьми да с нашими порядками. Все ломать надо, все строить заново, на разумный манер. Никак из трясины не вылезем.
— Из какой-такой трясины? — полюбопытствовал дьяк Возницын.
— Вестимо из какой — из нашей российской. Все норовим жить по старине, ровно на белом свете иных порядков и нет. А мы повседневно зрим, что есть порядки куда разумней нашего, и устроение жизни ко великому благу.
— Ну? Опять ты про иноземцев баешь, — насмешливо протянул князь-кесарь. — Стара песня, стара. Меняй на новую.
— И не собираюсь, твое величество, — отрезал Петр. — Я вот иной раз мыслю, что мы и раскольников казнили занапрасно. Нешто они не такие же православные люди, как мы сами. Нешто не молятся тому же Богу и Пресвятой Богородице, что и мы, и святому Николе поклоняются, что и мы. Смутил патриарх Никон умы человеческие без времени, мы признать сие не хотим, упорствуем. А по мне пущай осеняют себя двуперстием, пишут имя Иисусово с одною литерою «И», да почитают не прямой крест, у них крыжом еретцким именуемый, а осьмиконечный. Какая в том докука для веры, какой урон для государства? А люди ведь бегут в леса украинные, спасаются от никониан и власти нашей. А это прямой урон. Меж тем они свою веру в строгости содержат, не бражничают. В духовной чистоте себя блюдут.
— Может, и так, — снова подал голос князь-кесарь, — да ведь наши патриархи, духовные владыки наши, почитают их за еретиков, не желающих жить по общецерковному уставу. Как тут быть? — и он в задумчивости поскреб свой подбородок.
— Патриархия свой закон в государстве поставляет, — раздраженно произнес Петр. — А государству от сего вред, ибо порождает разномыслие. Не ведают, кого более почитать — власть светскую либо духовную. Я над этим давно думаю и вот что надумал: как скончает свой век патриарх Адриан, а он человек зело болезненный, так нового не поставлять. Да!
— Неужели? — разом выдохнули все. Все, кроме иноземцев. Те сидели невозмутимо — вопросы веры их не касались и им было все равно — будет ли патриаршество на Руси или нет.
Первым опомнился князь-кесарь.
— Неужто осмелишься?! Неужто подымется рука? Заповедано ведь нам от века.
— Мало ли что заповедано! Неуж над заповеданным трястись, не глядя — есть в нем смысл или нет. А то, что в государстве одна власть должна быть, коей его насельники придержаться должны, есть закон. А церкви заповедаю: в мои дела не мешаться, мои дела есть первые и высшие в государстве. — Петр выговаривал все с запальчивостью, как давно обдуманное. — Не тужи, ваше величество, — усмехнулся он. — Срок патриарху еще не вышел, ждать-пождать придется долгонько. По мне, так я тотчас бы управил, да нет — нельзя, сие я понимаю. Против сильного течения не пойду.
Князь-кесарь сидел выпуча глаза и нервно пощипывая мохнатый ус. Он был явно обескуражен столь дерзким посягательством на святыни. Как же это — святая Русь, да без патриарха? Без духовного владыки? Вот патриарх Никон полагал, что духовная власть выше светской, и он, Никон, возвышен над царем и великим князем Алексеем Михайловичем. На сей почве стакнулись, а то были не разлей-вода. И разгорелась меж них злоба. Но великий государь взял верх, и Никона постигла опала. Был сослан он на Белоозеро, в Кириллов монастырь.
Вот там-то и процвела пышным цветом его самовитость. Вышел из него великий блудодей. С женками распутными любился, винопитию был привержен. А ведь с амвона толковал о чистой святой жизни, всех поучал, как надобно жить по вере, блюсти заповеди в духовной чистоте.
Выходит, одно — слово, другое ж — дело. Вот вам и патриарх-реформатор! Ведали бы расколоучители — торжествовали бы. Но никого из них не оставили в живых. Протопопа Аввакума сожгли в срубе. Никите Пустосвяту отрубили голову, мучительная смерть постигла Сильвестра Медведева — главного врага патриарха Иоакима. Никто не уцелел! Та же власть, которая осудила Никона, подвергла жестоким гонениям и его противников. Так где ж тут справедливость?
…Великое посольство снаряжалось к отъезду. Но власть молодого царя не загустела. Со всех сторон выскакивали козни, оканчивавшиеся казнями.
Козни и казни — таково было начало единодержавия Петра. С тою же страстью, с коей царь рубил корабельный остов, срубались и головы. Монах Троице-Сергиева монастыря Авраамий дерзнул подать государю обличительные записи свои. В одной из них говорилось: «В народе тужат многие и болезнуют о том, на кого было надеялися и ждали, как великий государь возмужает и сочетается законным браком, тогда, оставя младых лет дела, все исправит на лучшее. Но возмужав и женяся, уклонился в потехи, оставя лучшее, начал творити всем печальное и плачевное».
Обличителя, правдолюбца обезглавили. Еще выяснилось, что козни противу молодого царя строил покойный боярин Иван Милославский. Петр повелел вырыть труп боярина да привезти его в упряжке из свиней в Преображенское, где пытали и рубили головы заговорщикам — дабы кровь их стекала на покойника. Такова была его изощренная месть.
Когда вывели на чистую воду всех, кто злоумышлял противу царя, и всех переказнили, великое посольство тронулось в путь. Мартовская распутица препятствовала движению: снег налипал на полозья, колеса увязали в грязи. Кони и люди во всем испытывали недостаток — в кормах и провианте: Россия голодала.
С великим трудом добрались до Риги. Царь был представлен в посольстве как урядник Петр Михайлов, но это было прозрачное инкогнито: молодой царь головою возвышался над всеми.
