Алексей Кулаковский - Расстаемся ненадолго
– Я не сержусь, – с душевной болью произнесла Алина. – Я и сама все время света белого не видела от дум об этом человеке. Но как же можно поверить в то, о чем ты сейчас говоришь?!.
Анатолий Ксенофонтович утром был арестован, а чуть позже в деревне дознались, что прошлой ночью возле амбаров второго сторожа не было. Он почувствовал себя плохо, и физрук уговорил его пойти домой. Уговорил, а сам в двенадцать часов ночи побежал с ракетницей к воинским складам.
Под вечер в деревню прибыли следователи. Долго беседовали с жителями, с Анной Степановной, подружились с девочками, дочерьми намедни убитой женщины, увезли их к себе в гости.
Спустя несколько дней не только по Старой Чигле, но и по всем деревням окрест разнеслась жуткая весть: физрук старочигольской школы оказался совсем не тем человеком, за кого выдавал себя. Это был тот самый пройдисвет, который некогда прикинулся добрым спутником и обворовал женщину, позднее ставшую соседкой Анны Степановны по больничной койке. Потом, боясь быть опознанным, застрелил эту женщину, уже в Старой Чигле. Он и сигналил вражеским самолетам, и сообщал немцам по передатчику важные сведения о наших тыловых укреплениях и воинских частях. Никогда он не был ни Анатолием, ни Ксенофонтовичем, не был он, понятно, ни на каком фронте, а беспалым стал с той поры, как в детстве по дурости всадил руку в соломорезку.
Любомир Петрович, узнав обо всем этом, снова занедужил, хотя в последние дни уже вставал, собирался даже за дело приниматься. В школе дня два царил какой-то удушливый мрак, учителя и ученики, испытывая непонятную неловкость, с удивлением и печалью заглядывали друг другу в глаза.
Алине было тяжелее всех. После недолгого, но мучительного перерыва пришла она на занятия в первую смену. Которую ночь не спала, глаза глубоко запали. Объясняет ученикам правила по геометрии, а сама едва на ногах держится. И силится взять себя в руки, и не может. Класс чувствует это: вяло слушает, вяло воспринимает. Алина видят все, а поделать с собой ничего не может… Скорей бы звонок прозвенел, пошла бы снова домой – думать, передумать все сначала: почему, ну почему выпало из памяти то, что удивляло, пугало ее в первые встречи с этим человеком? И почему не хотелось говорить об этом с Верой? Страшно было услышать что-то неприятное, тревожное?..
Поговорить бы с ней после уроков. Или с Антониной Глебовной, Анной Степановной… Или с Владиком поиграть, все полегчало бы на душе.
На передних партах ребята вдруг весело заулыбались. А за ними вслед и те, что на «Камчатке». Поднимались с мест, глядя на дверь. Алина обернулась. В щелке приоткрытой двери она увидела знакомые – хитрющие и лукавые – глазенки, которым и удивилась, и обрадовалась. Владик! Следил, что в классе делается…
Алина распахнула дверь. Ученики повскакивали с мест, окружили мальчонку, принялись одаривать его кто карандашом, кто интересной картинкой, кто корабликом бумажным. Девочки звали его к себе на руки. Класс наполнился веселым гомоном, смехом. Урок был сорван, но кто об этом жалел?..
На переменке Владик важно шагал по коридору с подарками в руках, и все расступались перед ним, встречали, провожали теплым словом.
В эту же переменку зашел в школу Кирилл Фомич. Увидев Владика, удивленно развел руками:
– Ты как это попал сюда, а? Удрал от бабушки? Ну, задаст она тебе перцу!
Мальчик остановился, прижмурив глазенки, смешливо посмотрел на деда и побежал. До конца коридора не успел добежать: в дверях показалась Антонина Глебовна.
– Вот тебе и бабушка! – с шутливой угрозой закричал Кирилл Фомич. – Прячься скорее!
Фельдшер принес из сельсовета пакет, адресованный на школу. На конверте – военкоматовский штамп. Анна Степановна вскрыла письмо, и все, кто был в учительской, сгрудились вокруг нее. Несколько копий разных отношений… Писали из штаба фронта, из эвакоуправленая, из облвоенкомата, наконец, из райвоенкомата. Все это было написано и разослано в связи с ходатайством Игоря Кобылянчика, отца Владика, помочь найти его семью. Учителей просили подробно отписать, что они знают об Ане Бубенко и маленьких сыновьях Толе и Владике. Тут же указывалась полевая почта той части, где служил Игорь.
Как же об этом отпишешь?..
После занятий все учителя собрались у Веры и до позднего вечера писали письмо Игорю.
Владик сперва играл на полу с игрушками, которыми одарили его сегодня ученики, потом забрался на колени к Вере, свернулся котеночком и уснул.
Старочигольцы отправились копать противотанковый ров на дальнем участке обороны. Когда уже вышли со школьного двора, из своей квартиры поспешно выбежал с лопатой Любомир Петрович, пустился догонять их. Никто его не поприветствовал, никто и не оттолкнул. Зашагал он в последнем ряду колонны, никак не попадая в ногу.
Вера шла задумчивая, грустная: в это утро она простилась с Алиной, решившей идти в военкомат проситься в Красную Армию.
Надвигались новые перемены в жизни, новые испытания…
VI
Рана Андрея заживала быстро, и все-таки проваляться пришлось больше месяца. Вержбицкий и Мария держали его все время при себе, и что горше всего, не разрешали ходить, в иные дни – даже вставать.
А лежать уже невмоготу. Партизанское соединение вело почти беспрерывные бои с карателями, наседавшими на отряды то с одной стороны, то с другой. Случалось, за день штаб отряда менял несколько стоянок. Никита Минович, бывало, заскочит на минуту, не успеет присесть, перекинуться словом с Андреем, как уже мчатся посыльные от командиров с передовой линии. Лошади санитарной повозки почти не выпрягались, да и скакун Сокольного редко когда бывал не под седлом.
Иной раз Андрею казалось, что за всю войну ему не было так тяжело, как сейчас. В более или менее спокойные минуты, когда Мария молча, не больно, вроде бы даже не слышно перевязывала рану, его одолевали мысли – чаще всего грустные, печальные. Жизнь его вообще была не очень-то гладкой. Теперь же и вовсе посложнела… Но Андрей видел самую-самую даль пути, и это не могло не радовать, воодушевляло, прибавляло сил, уверенности.
За день до этой паскудной засады Андрей побывал в подпольном обкоме, где Клим Филиппович вручил ему временный партбилет. Каким счастливым, окрыленным возвращался он в свой отряд, как пело, ликовало все вокруг, хоть ночь выдалась дождливой, темной. Никита Минович вышел встречать его, а с ним почти все коммунисты отряда. Отказаться бы от сна, отдыха, отдать все, что можешь, борьбе… И вдруг – рана! Обидно, что выбыл из строя в бою, который и боем-то не назовешь.
Как-то поздним вечером, когда оккупанты, как правило, затихают и на боевых заставах, если нет никаких операций, наступает передышка, в санчасть пришел Никита Минович. Андрей располагался в небольшой, человек на пять, землянке – не зимней, не летней: траншейку копали глубиной по колено. На столике со скрещенными ножками стояла сплющенная пушечная гильза небольшого калибра – лампа самой последней фронтовой конструкции, светильники пока что считались принадлежностью лишь землянок командиров да штабов.
Андрей сидел на земляных парах, густо устланных сеном, и читал сводку Совинформбюро, только что доставленную Мишей Глинским. «Наши войска, – говорилось в ней, – вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе и юго-восточнее Нальчика. На остальных фронтах никаких изменений…» Дальше шел рассказ об отдельных боевых эпизодах под Сталинградом.
Никита Минович сел на противоположные нары, тоже к столику, коротко познакомился со сводкой и тотчас заговорил, предчувствуя, что такое удобное для разговора время едва ли протянется долго.
– Вот что я хотел тебе сказать… Передавала мне Мария, что ты спрашивал об этом самом примаке. Намедни его судили в нашем соединении.
– И что суд? – спросил Андрей.
– Вынес суровый приговор. Послали на трудное задание. Не выполнил, сбежал. Поймали…
– И что?
– Расстреляли!
Андрей оперся локтями на столик, опустил голову на руки. Тихо в землянке… За оконцем, у которого сидел Никита Минович, расхаживал часовой, напевая какую-то бесконечную песенку без слов. Слышно было, как пожухлая трава шуршала под его сапогами. Ветра не было, и погода для поздней осени пока что стояла совсем не плохая. Правда, густые тучи словно придавили лес. Комиссар побаивался их: польет дождь – трудно будет с передислокацией, без которой, видно, не обойтись.
Андрей встал, сделал шаг, другой – первые самостоятельные шаги после ранения.
– Я был бы неоткровенен, – заговорил он, остановившись у столика, – если бы сказал, что мне легко услышать это. Вы понимаете, о чем я говорю. Ранили в этой дурацкой операции только меня, если не считать царапины у Шведа. К тому же, как забыть, что встречались мы с этим человеком… И не раз. Учились в одном городе. Вот почему и не мог я отдать раньше сурового приказа: жалко было. И потом… это могло выглядеть как личная месть, а значит, тяжелым камнем легло бы на мою совесть. Но теперь я не каюсь, я согласен с решением суда. Полностью согласен! Полицаев всех осудили?
