Элиф Шафак - Ученик архитектора
При этих словах в маленьких глазках Чоты заиграли шаловливые искорки. В приподнятом настроении слон и погонщик вошли в ворота, ведущие во внутренний двор.
Вечер начался с церемонии раздачи подарков. Венецианский посланник получил роскошные шали, сафьяновые башмаки, пояса, украшенные драгоценными камнями, соловьев в золотых клетках и увесистый кошелек, в котором находилось десять тысяч акче. Сам султан еще не появился, но приглушенный гул голосов выразил восторг перед его щедростью. Посланника проводили на место, где ему надлежало трапезничать. В просторном зале с высокими потолками стояли четыре стола, предназначенные для самых почетных гостей. За одним из них сидели Маркантонио, великий визирь и архитектор Синан.
Султан, согласно дворцовому обыкновению, вкушал пищу в одиночестве. Джахану доводилось слышать, что в землях франков короли и королевы обедают среди своих придворных.
«Трудно сказать, хорошо это или плохо, – рассуждал он про себя. – С одной стороны, кому охота видеть, как монарх обгладывает куриную ногу, а потом рыгает и ковыряется в зубах, подобно простому смертному. То, что никто из придворных никогда не видел, как принимает пищу султан, усиливает возбуждаемый его особой благоговейный трепет. Но, с другой стороны, это отделяет правителя от подданных, делая его недоступным их пониманию. Намного проще любить человека, с которым ты делишь хлеб. Так что обычаи франков тоже не лишены смысла».
Гостей попроще, в том числе и Джахана, развели по залам меньшего размера. За ужином прислуживали около пятидесяти юношей одинакового роста и телосложения, облаченных в одинаковые зеленые шаровары. Двигаясь проворно и бесшумно, слуги принесли несколько больших круглых подносов и установили их на деревянных подставках. На подносах пажи разложили ложки, расставили специи, соленья и оливки в столь крошечных изящных сосудах, что никто не решался тронуть их пальцем, опасаясь сломать. Затем появились серебряные кувшины и тазы для омовения рук. Наконец слуги принесли гостям полотенца и пескиры – салфетки, дабы те разложили их на коленях и могли вытирать пальцы.
Зная, как важны при дворе хорошие манеры, Джахан поглядывал по сторонам, наблюдая, что делают другие. Самый тяжкий грех, который ты можешь совершить за трапезой, – обжорство. Даже если подали твое любимое блюдо, ты должен вкушать его медленно, не обнаруживая ни малейших признаков жадности. Джахан следил за тем, чтобы брать пищу лишь тремя пальцами правой руки и не ронять ни капли масла. Гостей, которые, подобно ему, чувствовали себя неуверенно и смотрели на других, чтобы не совершить промах, нашлось немало. Иногда взгляды их встречались, и тогда они вежливо кивали друг другу.
Сначала подали пшеничный суп с ломтями черного хлеба, такой сытный, что Джахан, проглотив несколько ложек, почувствовал себя совершенно наевшимся. Однако аппетит его разыгрался вновь, когда за супом последовали виноградные листья, начиненные мясом, рис с орехами, куриный кебаб, цыплята, фаршированные грибами, гусь с яблоками, ягненок с пряностями, жареные голуби и куропатки, баранья нога, красная рыба, выловленная в холодных северных водах, анчоусы в рассоле, пирог с рубленым мясом и яйца с зеленым луком. Для утоления жажды гостям принесли чаши с хошафом – компотом из фруктов и кувшины с лимонадом. Ароматы, исходившие от этих яств, были столь соблазнительны, что Джахан не мог не попробовать каждое. Пока гости ели, распорядители прохаживались туда-сюда, наблюдая, чтобы трапезничающие ни в чем не испытывали нужды. Когда настал черед десерта, на подносах появились миндальная пахлава, груши, запеченные в меду, засахаренные вишни, земляника, перемешанная со льдом, и фиги в меду.
Насытившись, гости уселись на приготовленные для них подушки. Пожиратели огня и глотатели мечей, акробаты и жонглеры в блестящих костюмах демонстрировали свое искусство. Потом появились три брата: сембербаз, жонглирующий обручами, шишхебаз, жонглирующий бутылками, и канбаз. Последний жонглировал собственной жизнью, ибо он выделывал самые рискованные прыжки на проволоке, натянутой высоко над полом. Когда настало время выступать Чоте и Джахану, оба держались уверенно. Без всяких досадных накладок они показали те несколько нехитрых трюков, которые успели разучить. В завершение всего слон извлек из-за пояса погонщика цветок и вручил его венецианскому посланнику, который принял подарок с довольным смехом.
По окончании ужина учитель, ученик и слон покинули дворец. Все трое были погружены в задумчивость. Казалось, сам воздух был пропитан неизбежностью разлуки. Венецианский посланник покидал Стамбул, лето близилось к концу. Султан Селим за весь вечер так и не соизволил появиться. Ходили слухи, что здоровье его стремительно ухудшается. Вспоминая события этого вечера, Джахан думал о том, что человеческая жизнь подобна затянувшемуся представлению. Каждому из нас приходится показывать трюки, которые он сумел выучить; иногда выступление длится долго, иногда оказывается совсем коротким, но конец всегда одинаков: все участники неизбежно уходят со сцены, разочарованные, так и не дождавшиеся оваций.
* * *
Вскоре после освящения мечети Селимие султаном овладела меланхолия. Уныние, в которое он погрузился, было так глубоко, что величественный храм, названный в его честь, не доставил правителю никакой радости.
«Ну до чего же странно все устроено в этом мире, – размышлял Джахан. – Простые люди, которые приходят в мечеть помолиться, восхищены ее красотой, а властитель, по воле которого она возведена, остался глубоко равнодушным».
Молва утверждала, что причина мрачного настроения султана кроется в его телесных недугах. Селим страдал от переизбытка черной желчи, которая повергает человека в печаль. Пытаясь исцелить султана, лекари пускали ему кровь, ставили банки и давали рвотное, но все их усилия оказывались тщетными.
Джахан вместе с учителем, другими ученикам и Чотой вернулся в Стамбул. Белый слон и его погонщик вновь поселились в придворном зверинце. Как-то раз, холодным декабрьским днем, сюда пожаловал сам султан. Он привел с собой суфия, немолодого человека по имени Халфети Шейх Сулейман.
Джахан как раз был в сарае, проверял, достаточно ли у слона корма. В последнее время ему помогали ухаживать за Чотой несколько молодых работников, но Джахан по-прежнему сам следил за тем, чтобы его питомец ни в чем не испытывал нужды. Услышав шаги, он вскарабкался на сеновал и сквозь щели в дощатых стенах увидел султана и его спутника, идущих между розовыми кустами. Селим располнел, его одутловатое лицо приобрело нездоровый желтоватый оттенок, борода висела клочьями. Судя по припухшим красным векам, султан вновь принялся искать утешения в вине. А может быть, содрогнувшись, предположил Джахан, он часто проливал слезы.
Султан и суфий опустились на каменную скамью поблизости от клетки с дикими кошками. Джахан не мог поверить, что повелитель правоверных, преемник Пророка и властелин мира удовольствовался столь жестким и грубым сиденьем. Голоса султана и его спутника напоминали журчание ручья, и погонщику мало что удавалось разобрать. Все же он расслышал слова, слетевшие с губ султана:
– Это правда, что Аллах любит чистых душою?
Джахан знал, он имеет в виду суру Покаяние. Султан так любил эту суру, что приказал запечатлеть ее слова на стене мечети, возведенной по его повелению в Конье. Печаль, пронзившая сердце Джахана, придала ему смелости. Он оставил свое укрытие и вышел навстречу почетным гостям.
– Как поживает слон? – спросил султан, так и не удосужившийся запомнить имя погонщика.
– Прекрасно, мой милостивый повелитель. Светлейший султан желает покататься на слоне?
– В другой раз, погонщик, – бросил Селим.
Но другой раз так и не наступил. Несколько дней спустя султан, поскользнувшись в хаммаме, упал и ударился головой. Поговаривали, будто он был так пьян, что едва держался на ногах. Правда, согласно другой версии, Селим был совершенно трезв, но столь рассеян, что не видел, куда ступает. Так или иначе, слишком слабый сын слишком властного отца, правитель слишком большой империи, человек со слишком чувствительной душой, любитель сладостных созвучий, мечтатель и поэт, султан Селим II, носивший прозвища Белокурый Селим, Селим Пьяница и Несчастный Селим, покинул этот мир в возрасте пятидесяти лет. Личный лекарь Нурбану обложил тело умершего льдом, дабы сокрыть от подданных кончину султана до тех пор, пока его любимый сын, шехзаде Мурад, не прибудет из Анатолии.
Вскоре султан Мурад взошел на престол. Прежде чем похоронить отца, он приказал казнить всех своих братьев. Подобно прочим оттоманским правителям, Мурад III питал пристрастие к грандиозным сооружениям, однако, в отличие от своего деда Сулеймана, не умел ценить величия, а в отличие от своего отца Селима, не понимал красоту. Ни forza, ни bellezza не являлись для него ценными качествами, он придавал значение лишь utilita. Польза, по его мнению, должна была главенствовать над всем. Подобные убеждения властелина империи не могли не сказаться на жизни архитектора Синана и его учеников.
