Страна Печалия - Вячеслав Юрьевич Софронов
Так или иначе, но пока что отец Аверкий продолжал служить в одном из самых почитаемых в городе приходов при Вознесенском храме, куда хаживал на службу сам сибирский воевода князь Василий Иванович Хилков и все его близкие. И не просто хаживал, но не раз удостаивал отца Аверкия чести великой, подходя к нему исповедоваться, а затем и причаститься. Поначалу батюшка смущался от того, что волей-неволей, а узнавал о таких делах, о которых простому смертному знать и вовсе не положено. Воевода временами пускался в перечисление грехов, совершенных им не только в бытность свою в Сибири, но вспоминал многое из юности и каялся при том истово, со слезой, ненамеренно хватая батюшку за рукав и притягивая к себе. Нет, и на Страшном суде не признался бы отец Аверкий в откровениях тех, но носил их в себе ежечасно, и если исповедные слова иных людей быстро выветривались из памяти, то грехи воеводы никак не желали оставлять его, и мучили донельзя, лишая сна и покоя.
Несколько раз князь приглашал его в свои покои, оставлял отобедать, интересовался семейством, выспрашивал об отношениях с владыкой, на что отец Аверкий и не знал, что ответить, терялся, нес какую-то чушь, мол, любое начальство — от Бога и грех великий — думать о нем, а тем более говорить что-то худое.
Но князь Василий хитро смотрел на батюшку и, словно по открытой книге, читал все, что тот пытался скрыть, повторяя: «Ладно, напускать туману-то, знаю, все знаю, что у вас там, на архиерейском дворе, делается. Все мне о том известно. Владыка чихнет, а мне впору «будьте здравы» кричать. Не хочет он со мной дружбу водить, сторонится, а я не в обиде. Пусть живет как знает, меня его дела не касаются. А вот тебя, батюшка, он не жалует, точно говорю. Потому как то мне неведомо. Сам думай, ты его человек. Рано ли, поздно ли, спровадит он тебя из города, помянешь тогда мое слово…»
Отец Аверкий и верил и не верил словам воеводы, и оттого еще больше брал его страх не столько за свое, сколько за будущее своих домашних, и молил Господа лишь об одном — чтоб побыстрее сыскались женихи для дочек.
Меж тем о приглашениях его на двор к воеводе стало быстро известно архиерейским приказным, о чем те немедля донесли владыке. После того отец Аверкий заметил, что архиепископ еще более переменился к нему, стал сух, холоден, и хоть худых слов при нем не говорил, но чувствовалось по всему, прав князь Василий, недолго оставаться ему в Тобольске.
Совсем приуныл отец Аверкий и боялся сказать о том матушке, опасаясь ее слез, причитаний, рева дочерей. И во всем виноват не кто-нибудь, а он один, смиренный иерей, который всю жизнь исправно служил, нес свой крест, не помышляя о дурном, а теперь вот и не знал, как на старости лет повернется его жизнь. И он терпеливо ждал, надеясь на исконно русское: авось и на этот раз пронесет. Может, и грянет гром, но стрела огненная непременно пролетит мимо, не опалив седин его. Так и жил, веря и не веря в благополучный исход из непростой ситуации, в которой он неожиданно не по своей вине оказался.
А совсем недавно прослышал он, что прибыл с Москвы новый протоиерей и ставят его на службу не куда-нибудь, а в его собор, который он не без оснований считал своим, прослужив там без малого добрый десяток лет. Он не представлял, как сложатся у него отношения с этим приезжим, но понимал, добра ждать нечего. Два медведя в берлоге никак не уживутся, а потому последнюю ночь провел без сна, думая о несправедливости жизненной, когда у одних все идет как по маслу, а другие тянут лямку из последних сил, даже не надеясь на лучшее.
* * *
…Когда ранним утром отец Аверкий услышал осторожный стук в окно, то решил, что прибыл посланник от владыки, и живо соскочил с постели, босым побежал к двери, не замечая, как бешено бьется в груди сердце, готовое выскочить вон и упасть на холодный пол. Проснулась и матушка, почуяв недоброе, приподнялась на подушках, напрягла слух, пытаясь услышать разговор раннего посланца с мужем. Но по первым словам узнала голос Федьки, церковного звонаря, и успокоилась, тяжко вздохнула, перекрестилась, но тут до нее долетели слова о том, что отца Аверкия немедленно требует в храм кто-то из приезжих. Батюшку часто вызывали то к новорожденным, то к болящим, но чтоб кто-то требовал… такого ранее не бывало. «Заступись за нас, Царица Небесная», — прошептала она и спросила у вернувшегося к постели мужа:
— Кто там зовет тебя? Чего случилось?
— Сейчас пойду и узнаю, — с неприязнью ответил он, покосившись на не желающую вылезать из-под теплого одеяла попадью, не решаясь сказать вслух, насколько она обленилась, проводя в постели большую часть дня, и давно забыла, как следует жене провожать мужа из дома.
«Эх, дать бы ей в ухо, хотя бы в полсилы», — с тоской подумал он, но тут же представил, что начнется, как прибегут дочери, и тогда весь день пойдет насмарку. А так, уйдя в храм, он только вечером вернется в дом и тут же ляжет спать, не вступая в разговоры со своим бабьим семейством, и принялся торопливо одеваться.
Пока они шли к храму, Федька успел второпях рассказать, как ни свет, ни заря заявился незнакомый ему человек то ли с архиерейским, то ли с иным посохом в руках, отчего он поначалу принял его за архиерея, и велел звонить к заутрени.
— Едва отбился, — с придыханием выговаривал он, — думал, сейчас так и звезданет посохом промеж глаз! Глаза у него горят, словно в каждом по свечке вставлено, бороденка рыжеватая вздымается, топорщится страшно так, и говорит громко, ажно в ушах звенит. Да еще говорит, с самой Москвы приехал! Неужто и взаправду из Москвы? И почему в наш храм? — Федька на ходу непрестанно размахивал руками, словно отгонял кого невидимого от себя, отчего
