Сибирский ковчег Менделеевых - Вячеслав Юрьевич Софронов
Но Кате эти разговоры показались малоинтересными по сравнению с прошлыми поэтическими воспоминаниями друзей дядюшки, и она хотела было уйти, но потом решилась и спросила гостя, надеясь, что если тот не расслышит, то кто-то, сидящий ближе к нему, повторит ее вопрос:
– Скажите, Сергей Львович, а в гости к себе сына своего вы в скором времени не ожидаете?
– Которого из сыновей? – переспросил тот, разобрав ее вопрос. – Вы, как полагаю, Александра имеете ввиду? – Катя кивнула. – Вряд ли, дорогая барышня, он скоро в Москву пожалует. Он вынужден находиться в столице, поскольку состоит на службе при дворе и былой свободы уже не имеет. Я и сам был бы рад повидаться с ним, но, может самому здоровье мое позволит выбраться к нему. Трудно сказать… Очень хотелось бы обнять его, очень…
Катя поблагодарила и ушла к себе. Примерно через две недели дядюшка, вернувшись откуда-то, прошел прямо к ней и, тяжело дыша, проговорил:
– Спешу сообщить тяжелое известие, – он провел языком по пересохшим губам, закончив, – Пушкин тяжело ранен на дуэли с каким-то поклонником своей жены. Надежды на поправку, по словам врачей, почти никакой. – После чего повернулся и вышел.
Прошло еще два дня, и Катя порывалась все спросить у дяди о здоровье поэта, но медлила, поскольку тот почти не выходил из своего кабинета. Но как-то он уехал из дома рано утром и вернулся лишь под вечер с траурной повязкой на рукаве. Взглянув на него, она все поняла и молча ушла к себе. Он вошел следом, сел в кресло напротив, долго молчал, а потом, словно обращаясь к кому-то для них невидимому, спросил:
– И чего они этим добились? Неужели думают, будто Россия простит им? Нет, за все надо платить, причем не деньгами, а гораздо большим. Памятью. Их забудут, а его будут помнить. Всегда…
Катя и понимала, что он хотел сказать, но далеко не все. Кто эти «они» и в чем именно их вина? Но не отваживалась спросить, надеясь рано или поздно разобраться во всем самой. Но она почувствовала теперь уже навсегда связанной себя с миром литературы и, была бы возможность, готова была навсегда остаться здесь, в Москве, посещать театры, читать журналы, не всегда доходящие до Сибири, а главное, думать и чувствовать так, как думают уже знакомые и близкие для нее люди, лишь недавно ставшие таковыми.
…Операцию Ивану Павловичу сделали только весной, и Василий Дмитриевич привез его на коляске с забинтованным лицом на дачу в Сокольники, снятую им на лето. Туда перебралась вся его семья и прислуга. Сам же он довольно часто уезжал в город за покупками и как-то привез большой сверток и таинственно не отвечал на вопросы близких, что в нем находится, прикладывая палец к губам. Он долго не позволял подойти к нему и выгнал всех с веранды, где сам какое-то время хлопотал над ним и лишь потом пригласил войти. Катя увидела стоящий на специальном резном столике бюст, в котором без труда признала совсем недавно погибшего поэта.
– Неужели это он? – спросила она.
– А то как же. Именно он, кому же еще быть, как не ему. Пусть некоторые сочтут меня вольнодумцем, не обижусь. Помнишь, я тебе говорил о памяти? Вот, это она и есть. Дайте срок и будет памятник. И не один. Жаль, я не доживу до того, но ты, Катюша, ручаюсь, увидишь…А потому я тебе завидую. Но сейчас рад и тому, что имею…
Вечером к ним приехал Сергей Львович, снимавший дачу поблизости. Пока готовились к ужину, Катю отправили погулять с ним и она, напрягая голос, рассказывала ему, где побывала, о том, что отцу сделали операцию. Тот в ответ кивал, пытался шутить, но по всему видно было, что он сильно сдал и до сих пор не может оправиться после печального известия.
Катя все думала, не попросить ли дядю на время убрать или хотя бы закрыть бюст поэта, чтоб не расстраивать лишний раз старика, но решила, что тот сам догадается это сделать. Но, когда они вошли на веранду, то Сергей Львович вначале прошел мимо злосчастного бюста, но потом вдруг остановился, сделал несколько шагов обратно, глаза его широко раскрылись, полились слезы по впалым щекам и он бросился к нему и обнял, уже не сдерживая рыданий. Так он простоял несколько минут, не говоря не слова, а лишь всхлипывая. Корнильев подошел к нему и взял под руку, отвел к столу. Тот тяжело опустился на стул, огляделся, словно не понимая, где он находится и негромко проговорил:
– Даже не знаю, радоваться ли встрече с ним или лучше бы ее не было. Одно скажу, ранили не только его, но и меня с ним вместе и тем самым смерть мою приблизили. Ой, подлецы, подлецы… Если бы мог, я бы им…
Не договорив, замолчал и не произнес больше ни слова до конца трапезы, а потом все так же молча уехал. Катя эту ночь провела в слезах, сдерживая свои всхлипы, чтоб никого не потревожить и никак не могла понять, почему ей так жаль совершенно незнакомого ей человека, о котором она только лишь слышала. А потом поняла, что ей передалась боль многих, разлившаяся вокруг, словно весеннее половодье…
В начале лета они простились с дорогими родственниками и выехали обратно в Тобольск, надеясь добраться туда еще до холодов. Там их ждало письмо от дяди, где он извещал о смерти Ивана Ивановича Дмитриева. А накануне Рождества пришло другое печальное известие: умерла Катина двоюродная сестра, носившая тоже самое имя, дочь Корнильевых семи лет от роду. Мария Дмитриевна заплакала, а у самой Кати слез на удивление не было. Она лишь тяжело вздохнула и сказала негромко:
– Слишком много смертей для меня одной. Почему всегда так: за небольшую радость надо платить печалью?
– Так мир устроен, милая. Радость не живет без печали, как любовь без надежды. И это хорошо, иначе и мир другой был бы, а нас там могло и не быть…
Глава пятнадцатая
…Перед отъездом Иван Павлович клятвенно пообещал зятю пока не говорить жене об отчислении Ивана, который ни за что не желал возвращаться обратно в Тобольск. Отец не стал возражать, полагаясь на обещания Василия Дмитриевича приложить старания и
