Сибирский ковчег Менделеевых - Вячеслав Юрьевич Софронов
Ужин пролетел незаметно, все гости спешили поднять тост за «прекрасную сибирячку», а потому Иван Павлович, посчитав это достойным поводом, принял еще несколько бокалов вина, после чего его благополучно проводили в спальню. Катя же, оставшись одна, чувствовала себя незащищенной в незнакомой обстановке и не могла заставить себя участвовать в общем разговоре, который переходил от воспоминаний о давних событиях к сегодняшним реалиям и, конечно же, к стихам. Она заметила, что все с благоговейным почтением относились к старцу, как она для себя решила, Дмитриеву, которому явно шел уже восьмой десяток лет. Вина он практически не пил и лишь кивал на реплики своих молодых друзей и тоже больше отмалчивался, доброжелательно поглядывая поблекшими некогда голубыми глазами на говоривших.
Василий Дмитриевич на правах хозяина направлял разговор то в одно, то в другое русло и следил, чтоб кушанья на столе чередовались вовремя, отдавая незаметные знаки прислуге. Гоголь, как и ранее, сидел погруженный в свои мысли и оживился лишь раз, когда кто-то упомянул о его постановке «Ревизора» на московской сцене.
– Боюсь быть пророком, но испортили вещь мою в Петербурге, а на Москву и вовсе надежды нет.
– Зря вы так, Николай Васильевич, зря, – не согласился с ним Корнильев, – московские актеры тоньше современность чувствуют и комичности у них больше. А потому, ежели вы с ними на встречу согласие дадите, обязуюсь всячески тому содействовать. Сможете им подсказать, на какие места в пьесе вашей внимание обратить. Намекнете хотя бы, где паузу сделать, а где голос возвысить. Что скажете?
– Да ничего не скажу. Не мое это дело постановками заниматься. Я свое дело исполнил, все изложил. Пусть теперь они сами решают, как это вы выразились: паузу делать или голос возвысить, – обиженно ответил тот.
– Совсем не желал вас обидеть, помочь хотел, – удивленно отвечал Корнильев, – но коль не желаете, то беру свои слова обратно.
Но тот лишь безнадежно махнул рукой и вновь замолчал. Корнильев же не стал настаивать на своем предложении и решил пояснить, в чем он видит отличие старой столицы от нынешней.
– В Петербурге что прежде всего ценится? Блеск, лоск, позолота мундиров…
– Позолоты и у нас хватает, – хмыкнул негромко Баратынский, но Василий Дмитриевич сделал вид, будто не слышал его слов и поспешил излагать далее свои воззрения:
– Москва же, доложу я вам, совсем другое дело. Тут каждый человек важен не столько за должность, кою он занимать изволит, а за душевные качества, за любовь к отечеству, к близким своим, к старине. В Петербурге любят новизну, а у нас … – он сделал небольшую паузу, – старину! Потому предлагаю выпить за нашу старинку и за души московских жителей!
– За души пить даже неловко, – вставил Гоголь, но на его слова никто не обратил внимания, и все подняли бокалы.
– А теперь, – продолжил Корнильев победоносно, – попросим достопочтенного Ивана Ивановича прочесть свои известные стихи, посвященные нашей матушке Москве! Не откажите, дорогой вы наш, – поклонился он вмиг приободрившемуся Дмитриеву, при его словах гордо откинувшему седую голову.
– Коль все просят, куда деваться, – ответил тот. – Только, ежели позволите, то вставать не буду, ноги плохо держат, прямо с места несколько строк по памяти и скажу…
– Просим! Просим! Конечно! Как вам удобнее будет… – поддержали все его.
Город чудный, город древний,
Ты вместил в свои концы
И посады, и деревни,
И палаты, и дворцы!»
Начал он негромко и тяжело дыша. Но постепенно голос его окреп, и он прочел второй куплет более уверенно:
Опоясан лентой пашен,
Весь пестреешь ты в садах…
Сколько храмов, сколько башен
На семи твоих холмах!
После этого он замолчал и тогда Василий Дмитриевич продолжил за него, помогая себе рукой, из которой не выпускал бокал и поглядывая победоносно по сторонам:
Исполинскою рукою
Ты, как хартия, развит,
И над малою рекою
Стал велик и знаменит.
На твоих церквах старинных
Вырастают дерева;
Глаз не схватит улиц длинных…
Это матушка Москва!
Кто, силач, возьмет в охапку
Холм Кремля-богатыря?
Кто собьет златую шапку
У Ивана-звонаря?
А последующие куплеты подхватили сразу несколько голосов, стараясь не перебивать друг друга и попадать в такт:
Кто Царь-колокол подымет?
Кто Царь-пушку повернет?
Шляпы, кто, гордец, не снимет
У святых в Кремле ворот?!
Ты не гнула крепкой выи
В бедовой своей судьбе, —
Разве пасынки России
Не поклонятся тебе!
В конце прочтения кто-то крикнул «Ура!», отчего у старика выступили слезы и все во главе с хозяином дома кинулись к нему с поцелуями.
– Спасибо, Васечка, утешил, – удержал тот Корнильева возле себя. – Ты хоть и не москвич, но стал таковым и превзошел в чувствах своих многих. Рад, не перевелись еще добрые люди на Руси Святой! Искренне рад.
– Коль о добрых людях вспомнили, не могу не помянуть друга своего, Антона Антоновича Дельвига, о коем, скажу откровенно, вспоминаю чуть не каждый день. Большей души человека, не в обиду всем другим будет сказано, мне встречать не приходилось. Евгений Абрамович, – повернулся он к Баратынскому, – помнится, есть стихи у князя Вяземского на этот счет… Только вот запамятовал. Не напомните?
Катя улыбнулась на дядюшкину хитрость, поскольку еще несколько дней назад он сам вспоминал эти строки, а теперь, желая вовлечь других, сделал вид, будто не помнит, но вида не подала, удивляясь его умению скрытно руководить собравшимися, вряд ли подозревающих о том.
– Там, где Семёновский полк, в пятой роте, в домике низком, Жил поэт Баратынский с Дельвигом, тоже поэтом… Вы об этом, что ли? – смущенно спросил Баратынский, поскольку вынужден был упомянуть при этом самого себя.
– Именно, именно эти строки, – отозвался Корнильев, – чудно! А дальше как? Продолжайте, мы ждем…
– Не стану продолжать, – неожиданно надулся тот. – Не с руки мне вспоминать о тех давних временах. Что там особенного? Обычные стихи, я бы сказал даже, безыскусные и не более того…
– Тогда я продолжу, – вскочил со своего места Бороздна и, гримасничая, передавая жестами содержание стихов, стал громко декламировать:
Тихо жили они, за квартиру платили не много,
В лавочку были должны, дома обедали редко.
После этого он облизнулся и похлопал себя по пустым карманам:
Часто, когда покрывалось небо осеннею
