Игорь Лощилов - Несокрушимые
Первым не выдержал Антип.
— Долго ли ещё заниматься этой дурью? — в сердцах воскликнул он. — Даже несмышлёныш знает: для того чтобы распутать спутку, нужно сначала кончик найти, а ежели со всех сторон дёргать, только сильнее запутаешь. Всё! Больше никуда не пойду.
Афанасий согласился. И вот облаянные собаками, отруганные хозяевами, вымотанные мало полезной работой, они предстали перед начальником и спросили, есть ли у него план поиска. Гаврила ответил, что план один: найти роспись, для чего, если понадобится, он перевернёт весь город, остальное — блажь, высокоумие. Пусть зарубят себе на носу, что здесь не Москва, где любят пускать пыль в глаза, здесь работают жарко и едят сладко. И уж совсем не к месту прибавил местную прибаутку: Смоленск-де молоком опивается, Москва за мосолом гоняется. Приятели переглянулись и покачали головами, ссориться они, однако, не хотели, и Афанасий осторожненько сказал, что искать нужно не роспись, а укравшего её человека.
— Так и знал! — вскричал Гаврила. — Так и знал, что москали без своих поучений не обойдутся. Думаете, что мы тута без вас и пальцем в небо не попадём, всё указку норовите выдать. Слава Богу, ещё не учите, как пахать и хлеб косить, ибо думаете, что калачи на деревьях растут...
Он продолжал всё в том же духе, полузакрыв глаза и не заботясь, слушают его или нет, так что приятели не преминули обменяться мнениями.
— Его отец криво сработал и мать бегом родила, — сказал Антип.
— Господь испытывает наше терпение, посылая глупых начальников, — вздохнул Афанасий, — не знает, что творит.
— Тем паче не узнает, что творят другие...
Они очень хорошо понимали друг друга и, оставя Гаврилу, решили действовать на свой страх и риск. Первым делом отправились посмотреть жилище Фильки и покопаться в его вещах. Увы, здесь их ждало разочарование: пучок изломанных гусиных перьев да груда битых кувшинов — вот и всё, что осталось от Фильки. Антип долго перебирал руками жалкое наследство и вдруг уверенно заявил, что Филька никуда из города не исчезал, до сих пор находится здесь, неясно только живой или мёртвый.
Афанасий с ним согласился, но рассуждал по-своему. Ежели у Фильки вся осадная роспись в голове, какой резон её красть, подвергаясь ненужному риску? А коли и впрямь задумал к ляхам переметнуться, то осадников следовало бы оставить в неведении относительно того, что врагу известен их боевой расчёт и лишить необходимости перестановок — опять, значит, не было смысла красть роспись. В общем, не верил он в бегство Фильки, нужно, считал, идти с другого конца. Филька из-за своей вредности немало нажил врагов. Взять хотя бы Булыгу, который прилюдно грозил лишить его жизни за своё бесчестие. Или дозорного Гришку, тоже на всю округу ругавшего Фильку и обещавшего поквитаться. С этого, последнего, он и начал.
На первых порах ничего не вышло. Обычно нагловатый и крикливый Гришка теперь отмалчивался и на все расспросы лишь угрюмо хмурил брови. Афанасий и так и сяк. Почто, говорил, молчишь? Всё одно не скроешь, вспомни Священное писание: нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы. Посему, что сказано в темноте, то услышится во свете... Нет, и священные тексты не смогли преодолеть Гришкину угрюмость.
— Я ведь до сей поры к тебе по-хорошему, — не выдержал Афанасий, — а ты противишься. И что толку? Отведут тебя в пыточную, станут калечить, поневоле скажешь, что знаешь, но через больное увечье. Так зачем тело себе портить?
Гришка вскинул глаза и, помолчав, сказал спокойно, без надрыва:
— Не убивал я Фильку, хотя на него уже давно на том свете корм отпускают. И в мыслях не было, чтобы марать руки от этого гнуса, так, попужал только. Не веришь?
— Расскажи, как было, тогда, может быть, и поверю.
И Гришка заговорил, только успевай слушать. У них накануне Филькиной пропажи и впрямь вышла сшибка. Филька в тот вечер засиделся в кабаке. Пьяный люд горазд на споры, спорщики нередко прибегали к памятливой Филькиной голове, и одержавший верх ставил перед ним кружку с вином. Эта карусель, продолжавшаяся обычно до самой ночи, была в тот раз прервана Гришкой. Припомнил он его утреннюю подлянку со скрытым приводом Шеина к их башне и после крепкой ругани расквасил Фильке нос. Тот с криком выскочил из кабака, грозя, что пожалуется самому воеводе и что Гришке придётся скоро лететь со своей дозорной вышки прямо в тюремный подвал.
— Он и впрямь мог учудить такое? — спросил Афанасий.
— С него, пакостника, всё станет.
— И ты решил воспретить Филькину жалобу.
— Чего? — сразу не понял Гришка, потом, когда дошло, махнул рукой. — Да нет, не трогал я его более. Правда, имел хотение ещё фонарь под глаз привесить, чтоб дорожку к своему воеводе освещал, да ребята удержали — Ивашка с Михалкой.
— И куда же он направился?
— Дак, должно быть, как обещался, жалобиться.
— Это куда же?
— Как куда? На государев двор, ты отколь, брат, свалился?
— Издалека, ваших путей-дорог не ведаю, вот ты меня и проводи, прямо с того места, откуда Филька тебе грозил, добро?
Гришка оглянулся на скучающего невдалеке стражника и буркнул:
— Добро, коли копьё под ребро.
Так скоро и двинулись: Гришка, за ним Афанасий с Антипом и стражник. Афанасий зорко смотрел по сторонам, ни одна мелочь не ускользала от его внимательного взгляда, зато Антип, напротив, шёл с полузакрытыми глазами, как слепой, вытянув руку, в которой держал оставшееся от Фильки гусиное перо. Стражник же лениво тянулся со скучающим видом, позёвывая; его как истинного служивого ничто не интересовало. С Воровской улицы свернули на Озерищенскую, потом на крутую Васильевскую.
— Что ты всё высматриваешь, али потерял кого? — не выдержал Гришка.
— Потерял, — охотно подтвердил Афанасий. — Филька от тебя ушёл, но до воеводы не дошёл, где-то застрял.
— Известно где, с одного кабака выбросили, к другому побег.
— К какому другому?
— К главному кружалу, что на Торжище, там у него запасное стойло.
— Почто ж сразу не сказал?
— Да ты не спрашивал. Но ежели я верно эту скотину понял, он туточки как раз свернуть должен, к Облонью.
Место, на которое указал Гришка, было болотистое, глухое. Афанасий оглянулся на Антипа, и тот согласно кивнул. Хорошо, свернули к Облонью. Шлось легко, дорога была примята скотом, которого прогоняли здесь до Копытецких ворот и далее на пастбище, по её краям тянулись заросли вереска да чахлые кривобокие берёзки. Как ни вглядывайся, нипочём не сыщешь пропажу. Внезапно Антип остановился и стал вертеться по сторонам, потом уверенно зашагал к большому валуну. Афанасий похромал за ним. Внутреннее зрение оказалось острее настоящего, за этим валуном они и отыскали заброшенное ветками тело Фильки. Бедняга лежал с разрезанным горлом, подняв к небу удивлённые глаза. Афанасий сотворил над ним скорую молитву и начал ощупывать покойника — всё было пусто. Не много дал и осмотр места, трава и болотистая почва не сохранила никаких следов. Афанасий беспомощно оглядывался вокруг. Антип взял его за рукав и потянул назад, к небольшому ручейку, протекавшему между валуном и дорогой. Афанасий сразу понял его мысль: убийцы, сотворив своё дело, должны были тащить жертву через ручей и там на глинистом берегу могли оставить свои следы. Точно! Они скоро отыскались, не очень чёткие, но достаточные для того, чтобы понять: здесь недавно проходили люди, сколько — неизвестно, лишь следы сапожного каблука отпечатались довольно чётко. Афанасий долго их разглядывал, так что даже стражник заинтересовался: подошёл, посмотрел и недовольно сморщился, так и не поняв, чем заслужил такое внимание обычный след.
Афанасий терялся в догадках: кому и зачем понадобилось убивать Фильку? Что явилось тому причиной — месть, грабёж? И то, и другое вызывало сомнение, его мелкие пакости не заслуживали столь суровой кары. Если же убийцы хотели завладеть осадной росписью, то выбрали для этого странное место, ибо её при Фильке не было, она хранилась в воеводской избе и строго охранялась.
О находке сообщили Гавриле, он почти вприпрыжку побежал к Горчакову в надежде заслужить похвалу — как-никак первый значимый результат. Тому радоваться не с руки, ведь сам уверял всех в бегстве Фильки, потому равнодушно пробурчал:
— Не то нашли, осадную роспись ищите, а Фильке, что ж, туда и дорога.
Гаврила сразу повернул в другую сторону.
— Я то же самое говорил, да эти москали рази послушают? Такие своевольцы, сразу полезли с советами, мои указания стали иначить. Я — одно, они — другое. Им назначено на Покровской горе обыск делать, а не по Облонью рыскать, никак к словам не пристанут, то ли по бестолковости, то ли вовсе по беспамятству.
Горчаков подозрительно глянул на помощника. Он сам в последнее время ощущал странные провалы в памяти особенно в части вещей, положит что-нибудь и забудет куда. Кажется, так ясно помнит место, а там пусто, и лишь спустя некоторое время пропажа обнаруживается. Нынче искал золотой наручень, что купил дочке в подарок, гак и не нашёл. Гаврила не раз помогал ему в поисках и часто преуспевал в находках, пробовал даже успокоить: ты, князь, так свои мозги намозолил, что мелочь в них не держится, но не унывай, я завсегда рядом. Горчаков с благодарностью принимал услуги помощника, но тут вдруг подумал: может быть, за глаза и он так проходится по его беспамятству? Да нет, Гаврила как всегда был уважителен и услужлив. Горчаков пожевал губами и сказал:
