Александр Волков - Два брата (др. ред.)
Гаврила Гущин с палкой в руке, с котомкой за плечами, медленно шел по высоким травам. Но, когда чуть не из-под ног из маленького болотца с шумом вырывалась стая уток, глаза путника загорались охотничьей страстью, он невольно останавливался, поднимал и со вздохом опускал бесполезную палку.
— Эх, фузею бы, — вздыхал он.
Что заставило Гаврилу Гущина пуститься в далекий и трудный путь с Каспийского моря на Онего-озеро?
На девятом году службы в Астрахани с Гаврилой случилось несчастье. Во время учения он споткнулся на бегу, упал, ударился грудью о камень. Вскрикнув, солдат кое-как встал, поплелся за товарищами.
К вечеру все как будто прошло, но через несколько недель в груди появилась тупая боль, начался кашель с кровью.
Долго перемогался Гаврила, а потом уж не стало у него силы ходить на учения с тяжелой фузеей и стоять в карауле. Капрал послал его к лекарю.
«Чахотка», — сказал лекарь. Определил, что солдату осталось жить недолго, и расчетливое начальство, видя, что от солдата нечего ждать проку, уволило его в бессрочный отпуск. Дали Гущину проходное свидетельство, рубль денег на прокорм и предложили освободить место на казарменных нарах.
Гаврила распрощался с товарищами и пошел. Когда пыльные городские улицы остались позади, Гущин задумался над тем, какой путь ему выбрать.
— Пойду-ка я через донские места, где Илья с Акинфием за народ бились, — сказал он сам себе.
В станицах охотно принимали отставного солдата, кормили, снабжали провиантом на дорогу. И шел Гущин, часто присаживаясь отдыхать, едва одолевая в день по десять — пятнадцать верст. Но свежий воздух степей вливал целительные силы в грудь Гущина. Легче стал кашель, свободнее дыхание, тверже шаг.
Оставались позади недели пути, и уже начали наливаться силой руки и ноги, а на пополневших щеках проступил легкий румянец.
«А ведь, пожалуй, обману я смерть», — думал повеселевший Гущин.
И он обманул ее.
Когда увидел бессрочноотпускной солдат высокие, из кондового леса рубленные избы родного погоста, осень уже срывала желтые листья с деревьев и наводила по ночам забереги на прозрачную воду Онежского озера.
Староста Шубарин, выставив вперед брюхо, разгладив пышную бороду, проверил увольнительный билет Гущина и подозрительно посмотрел на Гаврилу.
— Так по какой причине уволен?
— Там написано, Елизар Антоныч, — резко ответил Гаврила. — По грудной болезни.
— Гм…гм… не похоже что-то. Ладно, живи, а потом посмотрим.
Староста оглядывал статную фигуру Гущина неспроста. Здесь, на севере, как и повсюду на Руси, не хватало людей. Кижский литейный и железоделательный завод иноземца Андрея Бутенанта выпускал нужный для государства металл, а сколько надо было затратить тяжелого труда на каждую железную болванку, пока не вывезут ее из заводских ворот!
Старуха мать недолго порадовалась на сына, с которым уж и не чаяла свидеться. По приказу старосты Гаврила отправился в лес, углежогом. Нелегкий это труд, но Гущин понимал, что, попади он на завод, духота и копоть помогут болезни быстро вернуться и доконать его. А тут все-таки работа шла на свежем воздухе.
* * *Неспокойно было в Кижах. Ночью по улицам погоста мелькали тени, перебегая из одной избы в другую. Сквозь подслеповатые прямоугольники окон мерцал трепетный свет лучины и доносились приглушенные звуки голосов. Утром мастеровые выходили на работу, но с каждым днем держали себя свободнее, смелее смотрели управителю Меллеру в глаза и все более дерзко звучали их ответы на его замечания и выговоры. Карл Иваныч терялся, не зная, что предпринять. Вся заводская охрана состояла из пяти престарелых инвалидов, вооруженных одной фузеей чуть ли не столетней давности.
Меллер написал хозяину письмо, просил исхлопотать у правительства хотя бы небольшую воинскую команду.
Пока управитель ждал солдат, кижские ребята обежали на лыжах все окрестные деревни, сзывая народ на суем.[194]
В назначенное воскресенье в Кижи сошелся чуть не весь крестьянский люд, связанный с заводом. У Карла Иваныча мелькнула шальная мысль разогнать сборище силой своих инвалидов. Но, несмотря на охватившую его тревогу, Меллер невольно улыбнулся нелепости такой затеи. Обширную площадь у церкви заливала многосотенная толпа сильных рослых мужиков, закаленных в борьбе за жизнь. Лесорубы и рудокопы, заводская мастеровщина, угольщики и смолокуры собирались в группы, объединяемые общим трудом и общими интересами. В отдельных кучках выделялись вожаки, которых внимательно слушали остальные.
Управитель и староста стояли в стороне, злыми глазами оглядывали народ.
— Что будем делать? — тревожно спросил Шубарин.
— Что можно сделать без солдат? Смотри, слушай, запоминай пущих смутителей.
Толпа гудела, мужики переглядывались, со смешками подталкивали друг друга, но каждый стеснялся первым взобраться на огромный камень, лежавший у церковной ограды, и поднять свой голос перед народом. И тогда осмелился Гаврила Гущин. Припомнил он тряскую госпитальную повозку, длинный путь от Полтавы до Питера и горячие речи Ильи Маркова. Припомнил, как Илья убеждал его бороться с господским гнетом, как пересказывал заветы «бати» Акинфия.
И точно ободряя его, стояли рядом с ним Илья и Акинфий; мужик легко вспрыгнул на камень, сдернул шапку, поклонился народу на все четыре стороны и горячо заговорил.
Он коротко сказал о себе, о своей солдатской службе, на которую попал по самовластию старосты, о теперешней работе углежогом.
— Да не для того я речь держу, православные, чтобы на свою долю жаловаться. У всех у нас, у хрестьянской бедноты, она, доля наша, горькая. От великих трудов, от беззаконных поборов исхарчилась наша волость, исстрадалася. Воеводы, подьячие, заводские управители, начальники солдатские, толстосумы деревенские — все тянут с мужика последнее. Это вам, православные, ведомо?
— Ведомо, родимый! — загудела людская громада.
— Нет у нас толстосумов, — выделился чей-то одинокий выкрик.
Толпа ответила презрительным хохотом.
— Животы наши хрестьянские разорены до последней крайности. Хуже смерти видеть, как малые ребятенки раздетые, голодные по избе ползают, корочку хлебца у мамки выпрашивают. А как его, хлеб-то, вырастить, коли нас заводскими повинностями задушили? Кто на заводе работает? Мужики. Кто лес валит да уголь жжет? Мужики. Кто подводы гоняет? Мужики. Шутка сказать — опять восемь тыщ возов угля назначили вывезти! А кто будет возить? Староста?
— Он не вывезет! Пузо больно толсто! — В толпе раздался смех.
— А думается мне, православные, что не с ведома вышних властей творятся такие беззакония. Места наши глухие, давно про них присловье сложено: «Повенец — всему свету конец». И рады нашей удаленности всякие гады, кровососы проклятые, думают, не найти на них никакой управы. Давайте, православные, подадим челобитье в Питер самому царю, авось он наших лиходеев утихомирит!
Гущин спустился с камня.
Начались споры. Но лишь немногие богатеи выступили против предложения Гущина. Суем решил послать ходоками в Питер Гаврилу Гущина и еще двух заводских.
Глава XVII
НА КОРАБЛЕ «ДЕВОНШИР»
Привычная служба Ильи Маркова в петербургском гарнизоне кончилась. Роту, где он нес должность ефрейтора, назначили на линейный корабль «Девоншир» для усиления солдатской команды.
Линейный корабль не то что галера, и Маркова поразило множество толстых и тонких снастей, которые тянулись по всем направлениям и перекрещивались в воздухе. Но когда он, по простоте душевной, попробовал назвать все эти снасти веревками, боцман Федосеич снисходительно разъяснил новичку:
— На корабле веревок нема. — Федосеич родом был с Украины и примешивал в свою речь слова родного языка. — Те, що мачты держат, ванты прозываются; а поперек вант протянуты — ось бачь, як ступеньки, — це выбленки. Якие в блоки пропущены, ции вже тали…
— А вот эти, что вдоль бортов протянуты?
— Ции опять особ статья! Це леера, а протягнуты воны для того, щоб такие дурни, як ты, за борт не сваливались. А цей толстый, аж с твою руку, — то якорный канат!
— Сколько же их тут! — удивился Илья.
А боцман заметил:
— Це ще пустяковина. А вот узлы зачнешь учиться вязать, беспременно линьков попробуешь…
— Зачем мне узлы вязать? Я же солдат, а не матрос.
— В бою усякое случается: перебили матросов, солдаты на то место пойдут.
— А ведь верно, — согласился Марков. — Ты меня поучишь?
— А що ж? Знаешь, скильки их, тых узлов? Узел рифовый, узел шкотовый, узел беседочный, удавка… Тай ще немало есть. И надобно знать, где який вязать положено. А зараз ошибешься, о туточки и линьки…
Громада двухдечного корабля[195] на первых порах подавляла Маркова. Межпалубное пространство было загромождено трапами, ведущими от люка к люку, колоннами мачт, проходящими сквозь палубы в прорезанные для них отверстия, десятками пушек, которые выглядывали в открытые порты,[196] ящиками с ядрами, расставленными возле них. По кораблю и ходить-то приходилось с оглядкой, а начальство требовало, чтобы все приказания исполнялись бегом. Рослый Илья забывал наклоняться там, где следовало, и немало шишек наколотил на лбу в первые недели пребывания на корабле.
