Нина Молева - Софья Алексеевна
— Дай-то, Господь, Марфушка, чтоб по-твоему вышло.
— Так — не так, не перетакиватъ стать. Жаль, не выходит Софье Алексеевне короноваться. Одним братцам честь такая выпадает, хоть и оба они ее не стоят.
— Да разве на самом деле не царевна-сестрица страной править будет? За малолетством их?
— Малолетство быстро пролетит, оглянуться не успеешь.
— Может, за эти годы что и переменится.
— Одна надежда.
25 июня (1682), на день памяти присномученицы Февронии девы, благоверного князя Петра, в иночестве Давида, и княгини Февронии, в иночестве Евфросинии, Муромских чудотворцев, состоялась коронация царей Петра Алексеевича и Иоанна Алексеевича.
— Довольна ли, царевна-сестрица, Марфа Алексеевна?
— Довольна ли? Полно тебе, государыня-правительница. Вернуть-то мы кое-что и вернули, только спокою теперь напрочь лишилися. Мало державой править, еще и за Нарышкиными следить. Прости меня, Господь, за грешную мысль, только в долголетие братца-государя Иоанна Алексеевича поверить трудно. Слаб, больно хоровит, да и несмышлен. Не доглядишь, какой хошь указ подпишет. Власть свою тебе, Софья Алексеевна, определить надо. Чтоб без твоего ведома, муха из дворца не вылетела.
— Знаю. Все знаю. Да сама видишь, помог нам Хованский, а теперь платить за свою помощь заставляет. Высоко взлететь хочет. На первых порах, полагаю, пусть вместо начальника стрелецкого Стрелецкий приказ будет. Где приказные заведутся, тут уж до дела так скоро не дойдет.
— А начальником приказа Тараруя?
— Кого ж иначе.
— Заслужил, думаешь?
— Бог с ним и его заслугами. Баламут Иван Андреевич редкий, и стрельцы больно его любят. По княжескому слову на дворец с пиками кинутся.
— Заботится о них, деньги большие платит.
— Из казны, что ли?
— И своих не жалеет. Сыночек его разлюбезный, князь Андрей Иванович, с мошной набитой в стрелецких слободах днюет и ночует. Поди, и сказки рассказывает, каково им житься будет, когда Хованские еще выше заберутся.
— Полагаешь так али что знаешь?
— Чего ж тут полагать. Слухами Москва полнится. Народ на торговищах гудит.
— Плохо.
— Чего уж хорошего. Только есть вести и похуже.
— Марфа Алексеевна, царевна-сестрица, Богом прошу — не таись. И меня не жалей. Худо лучше от разу знать.
— Вот и хорошо, что сама попросила. К староверам Тараруй склоняется. С ними разговоры ведет. Так с сынком и поделились: Андрей Иванович со стрельцами, батюшка — со староверами. Всегда-то против исправленных книг был, а тут…
— А тут они ему для поддержки запонадобились. Староверы что людишек мутить, что в пекло лезть без страху — на все способные. Протопопа Аввакума и вспоминать не хочу.
— И снова похуже Аввакума людишки есть. Не качай головой, не качай, государыня-правительница. Подумай лучше о Никите Добрынине. С ним сейчас Тараруй толкует, ночами до белой зари просиживает. О Никите и надо думать.
— Не слыхала, чего хотят?
— Не я одна слыхала — о восстановлении старого благочестия. Чтобы народ потребовал. А государи братцы согласились.
— Не бывать тому! Не бывать ни во веки веков!
— Иначе, Софья Алексеевна, скажи — не должно быть. Потому что власти царской великое унижение и ослабление. Не людишкам судить, что государи решали. Тараруй-то знаешь, что удумал? Диспут церковный назначить — кто кого переспорит: церковь ли державная аль староверы, да чтоб в Грановитой палате и еще в присутствии царственных особ.
— Точно ли, Марфа?
— Точно, точно, не сумлевайся, Софья Алексеевна. И отказать им, гляди, хуже будет. А согласиться…
— Кто ж из наших церковников в споре верх одержать может?
— О том и речь. Не верю я в них, Софьюшка, не верю. Сама рассуди, коли староверы переспорят, тогда что?
— Князь Василий Васильевич отзывался, что образованности у староверов немного. Может, для нас с тобой у страха глаза велики?
— Голицын в вере сам не силен, образованность иначе понимает. Ему и невдомек, как о догматах веры препираться можно. Был бы жив отец Симеон — он ведь с Никитой Добрыниным состязался, все его недочеты знал.
— Так ведь нет отца Симеона, и второго такого не будет. Лучше ты мне, Марфа Алексеевна, про Добрынина расскажи. Поди, от отца Симеона немало слыхала.
— Зачем тебе?
— Поглядим. Коли знаешь, расскажи.
— Изволь. Никита священствовал в Суздале.
— Это что — вместе с Аввакумом, в тех же краях?
— И в владыкой Никоном. Вместе они и в исправлении книг участвовать стали.
— Вместе ошибок наделали.
— Наделали. То, что Никита накуролесил, при Никоне пришлось заново исправлять да перепечатывать. Никиту между тем в суздальскую епархию вернули, так он на своего архиепископа, Стефана, помнится, роспись целую сочинил.
— Что за роспись?
— Отступлений Стефана от православия.
— Кто его слушать стал!
— Зря ты так, Софья Алексеевна. Стефану пришлось через следствие пройти, чтобы от напраслины очиститься. Но уж очистившись, он Никиту тут же от места отрешил и отрешительную грамоту велел дьяку всенародно читать.
— Правильно сделал.
— Может, и правильно. Только Никита при всем честном народе грамоту у дьяка вырвал и на мелкие клочья порвал, а государю новую роспись прегрешений Стефана отправил и, веришь, своего добился.
— А что грамоту рвал, ему простилось?
— Еще бы не простилось. Стефана на Собор в Москву вызвали, в чем обвинили, в чем архиепископ сам признался. Вот его и перевели из Суздаля в Москву для архиерейских богослужений.
— Да с Никитой, с Никитой что же?
— Одно утешение — священства ему не вернули. Только он и под запрещением новую челобитную сочинять принялся. Отец Симеон сказывал, без малого лет пять сочинял. Под конец слухи о ней до государя-батюшки дошли. Распорядился он ее у Никиты отобрать и написать по всем статьям опровержение митрополиту Газскому Паисию да отцу Симеону.
— Это такая-то забота? Из-за одного расстриги? Сослать его али, того вернее — казнить, и весь толк.
— Не он один так думал, не один Стефан так поступал. Потому и велено было отцу Симеону возражения свои на письме изложить. А читать ты их, царевна-сестрица, читала: «Жезл Правления» отца Симеона.
— Разумное сочинение, о власти государевой пекущееся.
— Вот и прочли его Никите на новом Соборе и вразумить безумствующего потщилися. Где там! Так Никита распалился, что всех архиереев в невежестве обвинять начал, ни в чем от своего безумства не отступился. Вот тогда-то Пустосвята от церкви отлучили и в темницу Николо-Угрешского монастыря заточили.
— И в заточении успел побывать!
— Успел, да недолго. Батюшка-государь через год его освободил да велел в Москву привезти, потому что прощения просил со слезами и великим раскаянием. С той поры Никита Пустосвят как в воду канул. Священничествовать не мог. В миру гдей-то волочился, да вот спустя пятнадцать лет при Тараруе и объявился. Тараруй ему и помощь стрельцов обещал.
— О том знаю. Что ж, хотят с нами спорить прилюдно, пусть спорят, и откладывать дела не к чему — мученика да проповедника из расстриги делать. Велю патриарху день назначить.
— На что ж, государыня-правительница, надежду возлагаешь?
— На себя. Сама с Пустосвятом препираться стану, коли у наших попов убеждений не хватит. Не будет более безумствовать на Московской земле. Не будет!
5 июля (1682), на день памяти Обретения честных мощей преподобного Сергия, игумена Радонежского, в Грановитой палате Кремля состоялось прение между князьями православной церкви и сторонниками древнего благочестия во главе с Никитой Пустосвятом.
6 июля (1682), на день памяти преподобных Сысоя Великого и Сысоя, схимника Печерского, в Дальних пещерах, в Москве на Красной площади, на Лобном месте был казнен Никита Константинов Добрынин по прозвищу Пустосвят.
— Нет, нет, верить не хочу! Казнили! Всех казнили! Вчерась же царевна-сестрица в прениях с ними столько часов провела и… Господи, ведь о вере же прели, и снова кровушка захлестала. Марфушка! Марфушка! Промолви хоть словечко, можно ли так, нужно ли! Сама же сказывала, отец Симеон об учености Никиты толковал.
— Будет, Федосьюшка, уймись. Царевна ты, не крестьянская дочь, чтоб голосить по покойникам. Невместно тебе, вот что.
— Да я при тебе только, царевна-сестрица. К Софьюшке толкнулася — она и слушать не стала. Мол, недосуг. С боярами сидит в Крестовой палате.
— И правильно сказала. Дела у нее теперь государственные. Все расчесть да сообразить надобно, не то что в тереме у печки бока греть.
— И панихиды по убиенным не отслужила. Государь Иван Васильевич хоть и Грозный, а завсегда по всем казненным панихиды служил.
