Нина Молева - Софья Алексеевна
23 мая (1682), на день памяти Обретения мощей святителя Леонтия, епископа Ростовского, преподобного Михаила исповедника, епископа Синадского, и всего собора Ростово-Ярославских святителей и чудотворцев, начальник стрельцов князь Иван Андреевич Хованский провозгласил царями Петра и брата его Ивана Алексеевичей.
— Теперь можно и объявительные грамоты посылать, Марфа. Как думаешь?
— Думаю ли… А что, если еще пару деньков обождать. Неделей больше, неделей меньше — разница невелика.
— Подожди, подожди. Полагаешь, большего от стрельцов дождаться можно?
— Сколько заплатим, столького и дождемся. Что на полпути останавливаться.
— Кому править, сказать хочешь?
— А что ж, по-твоему, державу в руках мальчишек оставлять? Иоанну Алексеевичу, положим, шестнадцать, да слаб он головой делами заниматься. Обмануть его ничего не стоит. Петру Алексеевичу и вовсе десять годков. Как ни кинь, кому-то за них дела делать придется.
— Кому, Марфа Алексеевна? Кроме нас двоих, я никого и в расчет брать не могу. Но тогда…
— Правительницу одну назначать надо. Мало двух царей, так еще и двух правительниц. Не годится так, сестра.
— Тогда… Как решишь, царевна-сестрица, так тому и быть. Только князь Голицын…
— Служить тебе, а не царевне Марфе Алексеевне собрался. Знаю. Знаю, что между собой вы уже все положили.
— Как ты можешь, Марфушка!
— И зла на то на вас обоих не держу. Могла бы и с сестрой больше советоваться, да сердце твое, Софьюшка, далеко тебя уже увело. Остановиться ты не сумела и не захотела. Бог с тобой: твой выбор — твоя судьба. Но душой со мной не криви, иначе разойдемся с тобой, и обоим нелегко придется. Кривды от тебя не потерплю, запомни это. А так царствуйте с князем — я на вашем пути к власти стоять не буду.
29 мая (1682), на день памяти преподобного Ферапонта Белоезерского, Можайского, и перенесения мощей святителей Московских и Всея России чудотворцев Киприана, Фотия и Ионы, по настоянию стрельцов, за малолетством царей Петра и Иоанна Алексеевичей, провозглашена соправительницей их царевна София Алексеевна.
— Господи, кровушки, кровушки-то людской сколько пролито. Кажись, вся площадь соборная ею полита. Вспоминать страшно.
— И не вспоминай, Федосьюшка, не вспоминай, сестрица. Так оно в государстве завсегда велось: что ни дело, то кровь людская. С нею оно вроде крепче выходит.
— Ты что, всерьез, Марфушка? Неужто всерьез?
— Что о том думать, коли испокон веку на том власть стоит. Ты книгу «Александр» читала ли?[117] Ей на Руси уж веков шесть будет. Люди чтут, ума набираются.
— Не дошли мы до нее с отцом Симеоном, а там поминал про нее, частенько поминал.
— А у меня она под рукой лежит. Отец Симеон еще пометки всяческие на ней делал — все память. Сама послушай: «Паки же Александр Македонский вопроси браминов: „что есть во всех животных лукавее?“». Они же рече: «человек». Он же рече: «како?». Они же рече: «се да тя убеждаем. Ты бо, зверь сы, зри, колико зверии водиши с собою, да другим зверям живот един всхитиши». Он же не разгневался, но улыбнулся. Другое же рече: «что есть царство?». Они же ръкоша: «обидлива сила, неправедно дерзновение, времени помогающу, злата бремя». Так-то, Федосья Алексеевна, — обидлива сила, неправедно дерзновение.
— Кого ж мы-то обидели — Наталью царицу что ли?
— Не в Наталье Кирилловне дело. Мало ли людей без злого умыслу обижаем. Сила державная человека не разбирает. Кабы одна царица вдовая была, кто бы заметил. Вон Марфа Матвеевна — сколько дни с кончины государя-братца прошло, а уж никто не поминает. Без братца что она. Наталья — иное дело. Все крутит, все округ себя люд разный собирает. Глупа-глупа, а воду без перестачи мутит. Теперь зато всех ее людишек прочь от дворца — чтоб духу их проклятого не было.
— Выходит, и Софьюшке дружину собирать надо? а как же с великой княгиней Еленой Васильевной было, с Глинской? У нее-то дружина была ли? Ведь по любви ее великий государь Василий Иванович брал. Поди, ни о чем, кроме него и не думала.
— Это кто тебе про любовь-то сказок наплел, Федосьюшка? Откуда бы она во дворце взялась?
— Так разве не ради нее великий государь супругу свою первую постриг? Из-за нее же?
— Расчет был державный, потому и постриг. Соединить надо было Русь с землями западно русскими. С молдаванами снова союз укрепить, чтобы литовскому князю Сигизмунду противостоять — больно силен стал. А для таких союзом лучше брака семейного что найти? К тому же князь Михаил Глинский в те поры в плену у государя Василия Ивановича сидел.
— За племянницу пленника хлопотать?
— Ты, Федосьюшка, послушай сначала, коли уж вопрос задала. Наперед батьки в пекло не суйся. За Михайлу Глинского[118] император Максимилиан хлопотал, чтоб свободу ему вернуть. Отпустишь князя — переговоры с императором лучше пойдут. Это одно. Другое — Глинские ведь от ханов Золотой Орды свой род вели. С Глинскими породнишься — за наследие золотоордынское воевать можешь. Теперь-то понятно? Да и то вспомнить стоит, что батюшка Василия Ивановича, государь Иван Васильевич III, сам на дочери валашского господаря Стефана сына своего первенца женил. Все к тому клонилося. Теперь разумеешь?
— Значит, про красавицу Елену зря в теремах толковали, что полюбил ее государь Василий Иванович пуще жизни. Потому и супругу законную бросил.
— А где ж государь видеть-то Елену Васильевну мог, не расскажешь? В какие края заморские на красоту ее неописанную глядеть ездил?
— И то правда.
— Еще другая правда была — не любила княжна супруга, ой, не любила. Родным свадьбы своей простить не могла. Таково-то серчала, что сердцу своему волю дала — с Иваном Федоровичем князем Овчина-Телепневым-Оболенским даже крыться не стала. При живом муже во дворец взяла. Великий князь супротив Овчины слова сказать не смел. Хороша была Елена Васильевна, а нрава крутого. Бояр всех напужала.
— Поди, Господи, прости, смерти мужниной ждала — страх сказать, грех-то какой.
— Быстро дождалась. Как второго сына родила, так великий князь и прибрался.
— Думаешь, Марфушка…
— Ничего не думаю. Дело прошлое. Была княгиня в деле — была и в ответе.
— Никак отравили ее.
— Во дворце ведь — все может статься.
— Бояре, что ли?
— Что старые дела ворошить.
— Так теперь-то уж все равно.
— Ан нет, Федосья Алексеевна, все равно никогда не станет. Ниточки от тех времен в наши дни потянутся. Люди счеты сводить за прошлое станут, а тут и с сегодняшним днем не разберешься.
— Одно только, царевна-сестрица, скажи, за что Елену Васильевну порешили. Отец Симеон сказывал, умница была.
— Какая уж тут умница, когда своим умом не жила — все своего князя Овчину слушала. Скольких бояр уговорил заточить аль казнить. Слова своего держать не умел. Князя Андрея Старицкого уговорил себе сдаться, всех благ да милостей наобещал, на том и в Москву привез, а тут в темнице и удавил.[119] Злобы был великой. Все обиды про себя копил да на каждом вымещал. А Елена Васильевна на все из его рук смотрела.
— И впрямь любила, значит…
— Откуда тебе знать, Федосья Алексеевна, какова она любовь-то? Из комедиальных действ да виршей?
— А хоть бы и из них! Верно, не одной злобой князь Овчина силен был. Никак, князь Одоевский сказывал, полководцем Овчина себя выказал, города воевал, с каким неприятелем справлялся.
— Кто спорит. Храбрости у него не отнять.
— И коварством что его теперь попрекать — мученическую смерть ведь принял. Сама же мне говорила, год в темнице без света да тепла пробыл, а там и помер. С голоду. Уж как за него государь Иван Васильевич бояр молил. От мамки знаю, дитятею в ногах у них валялся, милости для Ивана Федоровича просил. Любил очень. Да и кто знает, кем ему Овчина-то приходился. Разное ведь говорят.
— И пусть говорят. Не дело это государево происхождение обсуждать, сомнения всяческие сеять. Коли Господь сподобил человека восприять государев венец, значит, не наше дело господнее произволение под сомнение ставить.
— И сестру Овчины, что мамкой государя Ивана Васильевича была, сослали да в дальнем монастыре и постригли.
— Хватит, Федосья Алексеевна, хватит.
— Я вот все думаю, как бы князь Василий Васильевич…
— О ком ты, царевна?
— Известно, о Голицыне. Как бы он правительнице нашей Софье Алексеевне беды не принес.
— Это уж как Господь решит. До Софьиного разума нынче не достучишься.
— Если ты так говоришь, царевна-сестрица, кому ж еще с правительницей толковать можно. Сколько дней от провозглашения прошло, а уж нашу Софью Алексеевну не узнать.
— Глупости говоришь, Федосья Алексеевна. Дел у сестрицы много стало — не до пересудов теперь. Вот устроится все, устроится, тогда и поглядим.
