Иван Наживин - Степан Разин. Казаки
– Погоди. Рассказывай кто-нито один... Ну, хоть вот ты, дядя Ерофей...
Ерофей – краснорожий казачина с бородой на два посада и с наглыми, всегда точно пьяными глазами – расправил свою бороду и откашлялся.
– Ну, вот... – начал он. – Как ушли вы тогда на Волгу, стали домовитые наши что-то всё снюхиваться. Потом собрали круг и выбрали станицу в Москву в двенадцать человек, чтобы царю челом ударить: будем-де служить тебе верой и правдой, как наши старики служили, по-старому, по-хорошему. Ну в Москве, одначе, им что-то веры не дали и заместо того, чтобы пожаловать, под Архангельский город, в Холмогоры, в ссылку всех угнали. А вслед за тем из Москвы в Черкасский вскоре грамота пришла: не приставайте-де к богоотступнику Стеньке, казаки, прямите великому государю, а то де и жалованья вам нашего не пошлём. Корнило, как грамоту на кругу вычитывал, так прослезился индо...
– Ах, старая лиса!.. – стукнул по столу кулаком Степан. – Ну?
– Да. И говорит это Корнило: согрешили-де мы, братья казаки, перед Богом и великим государем, отступились от веры христовой и от святой соборной апостольской Церкви. Пора бы нам покаяться и свои дурости отложить, чтобы всё опять пришло в достоинство... А те и-и галдеть: правда твоя, атаман!.. Пошлём опять станицу к великому государю, принесём ему за весь Дон повинную... Ну, выбрали они это Родивона Калужника, и стали те собираться. Ну, тут мы встряли: никакой станицы не надобно – иль захотели донского дна отведать? Так и не дали им послать станицу. Ну, только они своего лукавства никак не оставляют, и нам надо глаз на них держать день и ночь...
– Глазом тут многого не сделаешь... – сказал захмелевший Степан. – Вот оглядимся маленько да и в гости к ним грянем. Надо так ли, эдак ли развязку делать. Как можно нам на Москву идти, когда у нас на Дону полной власти нету? Мы на Москву, а они нам в затылок... Это надо кончать...
– Правильно...
– На том и порешим пока... – сказал Степан и обратился к молодому ещё, складному и красивому казаку с бойкими чёрными глазами, Мишке Шаповалу, который только что тайно в Москву ходил. – Ну, а как в белокаменной?... Ждут ли нас там в гости?
– Ждут... – весело улыбнулся Мишка. – Чёрный народ крепко ждёт везде. А богатеи крепко опасаются. Бояре, которые незаметнее, да гости именитые вроде Шорина Васьки, те все своё добро, которое полутче, во дворы иноземных послов опять свозят – это там такую уж повадку взяли: как чуть что не так, так сичас свои животы к иноземцам перевозить... Тревожутся... А царь, между протчим, только что оженился...
– Да что ты?!.– загрохотала застолица. – Ах, старый чёрт!.. У кого же взял?
– У Матвеева какая-то девка проживала, вот её и приспособил... – сказал Мишка, смеясь. – Ладная, говорит, такая... Гладкая...
– Ах он старый чёрт!.. – заржал Алёшка Каторжный, маленький, но ловкий и какой-то бесшумный мужичонка с рваными ноздрями. – Ничем о спасении души думать, а он вон куды полез...
– Да ему, чай, с ей уж и не справиться... – встряли со смехом другие. – Ну, помощники там найдутся!.. Поди-ка, какие все кобели при дворе-то проживают... Глянешь, так что твоё мереньё...
– И перед свадьбой, вишь, царь-то обрился, чтобы помоложе быть маленько... Тоже смекает.
Опять взрыв весёлых и крепко присоленных острот.
– Ну, только это самое бритьё в Москве многие которые не одобрили... – рассказывал Мишка. – А особенно Морозова боярыня взлютовала, – вот та, что всё с протопопом Аввакумом путалась. Ей по чину-то полагалось во время венчания титлу, что ли, там какую-то царскую говорить, так наотрез отказалась: все-де святые с бородами писаны, а которые-де рыло себе скоблят, те лик Божий искажают да псам, да котам уподобляются...
– Так и сказала?!.– восхищённо повторяли уже запьяневшие казаки. – О то баба!.. Не баба, а казак... Нам бы вот таких сюда в бабьи атаманы... А, Матвевна?
– Ну, и сами управимся... – поджимая губы, отвечала недовольная Матвевна. – Чего-чего, а баламутиться-то умеем...
Степан грозно посмотрел на неё через стол.
– Да ведь Морозихе-то можно так правду-матку резать... – говорили казаки. – Её враз не слопаешь... Бают, как выедет на своих конях-то, так сзади ней чуть не полк холоп ей бегом бежит... А золота да богатства всякого, самому царю нос утрёт... Не, коли что, так и с ей не постесняются. Таких-то вот и сожрать лестно, потому по закону все богатства-то на царя тогда отписывают...
– Вот бы тоже всех их там промежду себя эдак стравить, а потом отсюда бы и грянуть!.. – сказал Алёшка.
– Отец Евдоким наш сказывал, что крепко на неё царь за эту титлу самую опалился... – продолжал Мишка. – Только сразу-то, видно, опасается ударить и своё время выжидает... Да и Гриша-юродивый, бают, что-то ему негожее в церкви при всех насчет скоблёного-то рыла молыл... А этого-то никакой уж царь тронуть не моги... Божий человек называется...
– А что там наш отец Евдоким поделывает?...
– Из двора в двор слоняется да всё чему-то смеётся... – сказал Мишка. – А чему смеётся, не поймёшь... И диво: везде-то он вхож!.. У самых вышних бояр бывает, у Морозихи свой человек, да и царю, бают, сколько раз сказки по ночам сказывал...
– Ну? Чай, ему теперь, с молодой-то бабой, не до сказок... – опять взялась застолица. – А что жа? Царю наш Евдоким побаски сказыват, а к царице-то, может, другой какой пристроился... Что им больше делать-то?
– Да к Софье-то, к середней царевне, и то уж будто Голицын князь Василей приладился, сказывают... – смеялся Мишка. – Ух, тоже бой-девка, говорят...
– А Пётр-то всё с Евдокимом?
– С ним...
– А он что?
– Этого не пойму я что-то... – сказал Мишка. – Точно все скорбит о чём и молчит. Не зачитался ли святых книг часом? Это тоже, сказывают, бывает...
Выпили ещё и ещё. Степан умышленно не хотел расспрашивать при всех гонца от Дорошенки, худощавого черкассца с висячими усами, длинным чубом и рысьими глазами. И тот понимал это и помалкивал... В хате стало жарко и душно. Глаза посоловели, и лица налились кровью. Широко распахнули дверь на солнечный морозный день. Кто-то к Иванку привязываться стал:
– Ну, Иванко, говори: в казаки хошь?
– А поди ты к...
Все загрохотало: ай-да и сын у тебя, атаман, растёт!.. Вот это так казак! Матвевна, подпершись рукой, с улыбкой смотрела на мальчонку. Параска всплескивала руками и закрывала лицо.
– Что ж ты лаешься-то? – приставали опять казаки. – Мы к тебе всей душой, а ты к нам ж...й...На-ко вот, хлебни запеканки-то!..
– Га-га-га-га.
И вдруг на пороге выросла сильная фигура Родивона Калужнина, богатого казака из Черкасска, с твёрдым лицом, серыми глазами навыкате и большой, уже седой бородой. За ним сзади стояло ещё два казака: маленький, чёрненький, с кривыми ногами, похожий на татарина, и высокий, с точно соломенными усами и каким-то скучным выражением худого лица.
– Честной компании... – проговорил громко Калужнин.
– А-а, Родивон Петровичу!.. – раздались немножко насмешливые голоса. – Жалуй... Садись, гость будешь...
Но все насторожились: это неспроста.
– Я не в гости пришёл... – твёрдо сказал Родивон, не садясь. – А с наказом от нашего атамана и всего донского круга...
Степан поднялся, а за ним и все остальные: так полагалось по обычаю, когда кто говорил от имени Дона.
– Велел атаман и все казаки наши сказывать вам, чтобы воровство ваше вы оставили и били бы челом великому государю о винах ваших, – всё так же твёрдо продолжал Калужнин. – Желают казаки наши, чтобы все на Дону опять пришло в достоинство, как допрежь того было...
Степан весь побагровел.
– Взять его!.. – крикнул он.
– Тимофеич... – попыталась было вмешаться Матвевна.
– Цыть! – рявкнул Степан. – Не твоего ума дело... Знай свои горшки. Вяжи его, казаки!..
Весь двор был уже полон голытьбы: посольство из Черкасска взбудоражило всех. Все были пьяны – по случаю возвращения атамана и казаков-товарищей. В одно мгновение Родивон был связан. Степана мутило от бешенства: рано ещё отходную ему читать стали!..
– Эй... затопить печь в пекарне!.. – крикнул он. – Живо... И волоки его туда, собачьего сына...
– Ого-го-го-го... – как леший, загикал Алёшка Каторжный, который любил всегда идти как можно дальше, чтобы возврата никому не было. – Вот это по-казацки!..
Весь Кагальник, задыхаясь от волнения, густо сдвинулся к пекарне у перевоза. В огромной печи уже полыхал огонь. Никто ещё толком не знал, что будет, но уже как-то все предвкушали сладость безмерного ужаса. «Братцы, ради Христа... – шелестел омертвевшими синими губами Родивон. – Пожалейте малых детей... Ведь я такой же казак... Велел круг ехать, так как же я могу упорствовать?... Братцы!..» Но никто его не слушал...
Степан налитыми кровью глазами – они всегда были у него в пьяном виде красные – поглядел в рыжие вихри огня в печи.
– Бросай его в огонь!.. – чувствуя привычное в таких случаях кружение головы, крикнул он. – Живо!
Все ахнули. И жадно сгрудились к пекарне ближе.
