Донская Либерия - Николай Алексеевич Задонский

Мотря такой способ нашла.

Как-то зимней ночью, когда гетман испытывал особенный прилив тоски, в дверь тихо постучались. Мазепа открыл. Похудевшая, но вся сияющая радостью, Мотря бросилась к нему на шею.

— Я убежала… Никто не знает… Посылай за попом… Скорей… Тогда уж нас не разлучат, — торопливо заговорила девушка.

— Ты успокойся, моя любонько. Ишь ведь, дрожишь вся. Садись сюда к печке, обогрейся…

Мазепа быстро и трезво оценил положение. Конечно, он любит Мотрю и хочет, чтобы она вечно жила с ним… Но она убежала тайком, родные поднимут тревогу, произойдет крупный скандал, имя гетмана будет замарано…

Он не ошибся. Не успела Мотря согреться, как послышался далекий набат. Это Кочубеи, жившие в двух верстах от гетманского замка, догадавшись, что Мотря убежала к гетману, приказали ударить в колокол.

Многочисленная кочубеевская челядь, вооруженная ружьями и дубинами, собралась у крыльца. Кочубеиха рвала на себе волосы, поносила гетмана последними словами. Василий Леонтьевич, испуганный, полуодетый, хватаясь за голову, кричал:

— Горе мне, горе! Омрачился свет очей моих! Обошел меня кругом мерзостный стыд. Не могу смотреть людям в лицо. Срам и поношение! Бейте, бейте в колокола, да всяк видит бедство мое!

Толпа направилась к замку. Мазепа испугался, отослал Мотрю к родителям с полковником Анненковым.

Попав опять под строжайший надзор родных, девушка не смирилась. Она продолжала упрямо твердить, что любит гетмана и все равно ни за кого другого замуж не пойдет. Однако ее уверенность в любви крестного на какое-то время поколебалась. Убегая к нему, она думала, что он немедленно пошлет за попом и уже не отпустит ее от себя. А он испугался…

В записке, отосланной с Меланьей крестному, она горько жаловалась на свою судьбу и укоряла его.

«Мое серденько, — отвечал ей гетман, — опечалился я, что ты обижаешься на меня за то, что я не задержал тебя при себе, а отослал домой. Но подумай, что из того вышло бы? Твои родичи на весь свет разголосили бы, будто я украл у них дочь и держу у себя наложницей. Вторая причина: если бы ты осталась у меня, мы стали бы жить, как муж и жена, а потом пришло бы неблагословение от церкви и запрещение нашего брака… Что бы я тогда делал?»

В другом письме он опять писал ей:

«Сама знаешь, как я сердечно и страстно люблю тебя. Еще никого на свете не любил так. Мне бы счастье и радость, чтоб ты жила у меня, только я знаю, какой конец может из этого быть при такой злобе твоих родных. Прошу, моя любонько, не сомневайся ни в чем, я пока жив буду — тебя не забуду…»

Письма гетмана, наконец, успокоили Мотрю, но отношения с родными продолжали оставаться прежними. Мать не спускала с дочери глаз, постоянно попрекая ее тем, что она опозорила семью. Мотря выходила из себя, словно безумная, рвала на себе платье, иной раз даже плевала на отца и мать. Родители приписывали ее поступки колдовству гетмана.

Наконец Мазепа нашел выход из положения. В ответ на сообщение крестницы, как ей невыносимо тяжело жить дома, он тайно советует:

«Если они, проклятые, так тебя чураются, иди в монастырь, а я буду знать, что мне тогда делать с тобой…»{43}

Мотря на несколько дней присмирела, потом стала проситься на время в Пушкаровский монастырь, близ Полтавы, где игуменьей была ее тетка. Кочубеи, подумав, дали согласие.

…В один из майских вечеров кочубеевская карета, запряженная четверкой одномастных серых лошадей и сопровождаемая вооруженными конными челядниками, остановилась на ночевку у богатой хаты знакомого Кочубеям мельника.

Девка Мелашка, ехавшая с Мотрей, быстро перетащила в горницу вещи панночки, накрыла скатертью стол, расстелила ковры. Мотря смотрела на эти хлопоты равнодушно. Ее бледное лицо было печально. Глаза безжизненны. Густые черные косы расплелись в дороге, она даже не подумала привести их в порядок. Она села у окна, погрузившись в свои невеселые думы.

— Вы бы, панночка, приоделись… Платье на вас все измято, — сказала Мелашка, доставая шелковый летник, который когда-то так нравился гетману.

— Не надо… Не к чему мне, Мелашка, — грустно отозвалась Мотря.

— А как же? А вдруг что-нибудь случится? Вдруг увидят вас в таком наряде?

— Кто же увидит? Разве вот они? — сказала Мотря, указывая в окно.

За окном раскинулся сад, пышно цвела черемуха. Под кустом сидели двое челядников с ружьями, исполняя наказ Кочубея: оберегать Мотрю пуще глаза. Двое других стояли на карауле у самых дверей хаты.

Мелашка широко распахнула окно, крикнула:

— Эй, хлопцы! Нечего сюда очи пялить, панночка одевается… Отойдите подальше да караульте лучше, а то я пану судье пожалуюсь…

Челядники отошли в сторону. Мелашка закрыла окно, занавесила, зажгла свечи. Мотря умылась, заплела косы, надела летник, — настояла-таки на своем Мелашка.

— Вот теперь вы совсем, как прежде… Краше нет никого…

— Нет, Мелаша, видно, мне теперь не красоваться, а богу молиться, — махнула рукой Мотря.

Она достала книгу, подарок гетмана, раскрыла, сделала вид, что читает. Мелашка вышла.

«А что, если он меня разлюбил и нарочно посылает в монастырь, чтоб развязать себе руки? Что, если монастырь навеки закроет меня?» — думала Мотря.

Она вспомнила, как девчонкой ездила с матерью в этот монастырь. Вспомнила тягучий, тоскливый колокольный звон. Суровые и скорбные лики святых. Мерцание свечей. Строгое лицо тетки. Черные одежды монахинь. Ей стало жалко себя, она, опустив голову на руки, заплакала…

Сзади раздался какой-то шорох, дверь в соседнюю горницу, завешенная ковром, тихо скрипнула.

Мотря подняла